Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций Страница 39

Так продолжалось из года в год. Автор замечательного дневника 30-х годов, молодой ленинградец Аркадий Георгиевич Маньков записал в сентябре 1933 года: «У нас [на заводе „Красный треугольник“] работают преимущественно женщины и, в большинстве, молодые девушки. Сейчас 175 женщин. И ни одна из них не гуляет по родам. Но большинство больничных листов, проходящих через мои руки, говорит об абортах и преждевременных выкидышах. Это знаменует, что прирост населения в нашей стране слаб (в особенности в крупных городах)». Добавим к слабому естественному приросту населения коллективизацию, погубившую миллионы крестьянских жизней, и становится ясно, что демографическая ситуация в стране приняла угрожающий характер. Поэтому в июне 1936 года вышло постановление ЦИК и СНК СССР о запрещении абортов. Я не могу осуждать это решение — несмотря на тяготы тогдашней жизни, на то, что детям предстояло пережить войну и послевоенную нужду и голод. В середине 60-х годов людям этого поколения было по тридцать, сейчас — за шестьдесят. В нем так много замечательных, достойных людей, и страшно представить, что бо́льшая часть этих жизней могла кануть в небытие в мясорубках абортариев.

Хотя трудно осуждать и женщин, решившихся на такой шаг. В 1933 году Аркадий Маньков записал разговор со своим преподавателем, профессором А. Г. Фоминым: «Мимо нас прошло несколько студенток. „Вот посмотрите на них, — кивнул головой Фомин, — это идут будущие матери, но на щеках их не видно румянца, лица их бледны, ну скажите, пожалуйста, какое же от них может быть поколение?“» Обращали ли вы внимание на массовки в советских фильмах 30-х годов? Стройные, красивые главные герои картин заметно отличаются от низкорослых, плохо сложенных статистов на заднем плане. Это наблюдение подтверждают записи Манькова: «На Стрельнинском пляже, на дамбе — ни одного свободного камня. Всюду тела — мужские и женские вперемешку… Но вот удивительно: мало встречается совершенных женских фигур. У большинства один недостаток: отвислые зады, искривленность общей линии корпуса, отсутствие тончайшей линии форм и их строгой пропорциональности…» Мужчины, вероятно, выглядели не лучше, потому что полуголодное существование, тяжелейшие условия труда, пьянство не способствовали появлению аполлонов. Таких же неказистых, низкорослых людей мы видим в кадрах военной кинохроники — красивых, породистых мало, их повыбили за предвоенное время, и человеческая порода измельчала после жестокой вырубки. Я имею в виду не только дворянство, достаточно посмотреть на дореволюционные снимки крестьян, чтобы убедиться — исчезли целые типы русских людей. Главное следствие большевистского эксперимента — огромный ущерб, причиненный им генофонду нации.

Жизнь конечна. Во всех религиях существуют обряды, провожающие человека в последний путь, и, конечно, идеология не могла оставить без внимания столь важного момента. Она отвергала традиционные обряды, заменив церковную панихиду гражданской, с зажигательными речами над могилой. Впрочем, началось это раньше — радикальная интеллигенция демонстрировала презрение к церковному обряду задолго до революции, но теперь она фрондировала противоположным образом. В 1925 году К. И. Чуковский записал: «Был вчера на панихиде — душно и странно. Прежде на панихидах интеллигенция не крестилась — из протеста. Теперь она крестится — тоже из протеста». В 20-х годах находились фанатичные противники всякой обрядности, которые отвергали даже гражданскую панихиду; об этом упоминается в статье председателя Союза воинствующих безбожников СССР Емельяна Ярославского: «Один товарищ написал завещание: „Когда я умру, я завещаю мой труп отдать в мыловарню и сделать из него мыло“. А то вы боретесь против обрядности, а сами установили массу новых обрядностей». Хорошенькая перспектива — мыться мылом, сваренным из коммунистов! Даже воинствующие безбожники были против подобных крайностей.

Можно изменить погребальный обряд, но неизменным остается вопрос: что там, за последней чертой? У верующих людей был ответ, о нем свидетельствуют эпитафии в некрополе Александро-Невской лавры:

Покойся, милый прах, до радостного дня,В который мать, отец обнимут вновь тебя,

или: «Нас разлучила смерть, но вечность съединит». То же упование хранили эпитафии, увиденные Леонидом Пантелеевым на кладбище Старой Руссы: «Мой милый комсомолец! Котик, я не выживу одна. Возьми меня с собой», или: «Сергей не забудь меня прими меня к себе твой любящий брат Вася». В надписях на этих фанерных памятниках был отблеск того же чувства, что запечатлено на мраморе в некрополе лавры. По мнению атеистов, надежды на грядущую встречу Сергея с Васей, котика-комсомольца с подругой и прочее в этом роде были вредной нелепицей. Об этом свидетельствовала другая запись Леонида Пантелеева: «В Новом Петергофе улица, ведущая к местному кладбищу, издавна называлась Троицкой… Недавно иду и вижу… висит новенькая эмалированная табличка: Улица Безвозврата». Кладбища Александро-Невской лавры хранят свидетельства о разных эпохах жизни города, здесь легко если не понять, то почувствовать прошлое. Надписи на памятниках 20–30-х годов на Коммунистической площадке перед Троицким собором и на Никольском кладбище напоминают записи отдела кадров: «инженер-технолог», «начальник штаба и учебной части Володарского аэроклуба», «агент 2-й бригады управления Петроградского угрозыска», «лучший товарищ производства». Иногда они сообщают об обстоятельствах смерти: «погиб в автомобильной катастрофе», «зверски убиты бандитами в квартире», «погиб на производстве». В новых формулах увековечения памяти видна обнаженная беспомощность перед лицом смерти, даже искренние слова скорби отзываются в них жестоким романсом: «Королеве Сказки любви дорогой. Тебя не забуду». Изменились и сами нагробные памятники — на кладбищах того времени почти не увидишь крестов. Начало этому положило запрещение хоронить на коммунистических площадках людей, родственники которых хотели поставить на могиле крест; постепенно исчезло и изображение креста на камне.

Но идеологическая мысль не останавливалась, она двигалась вперед — пора отказаться от традиции погребения в земле! «Кремация — культурный способ борьбы с вековыми предрассудками», — писал в 1925 году в «Красной газете» некий Гвидо Бартель. Возможно, это псевдоним, журналисты тогда нередко подписывали свои статьи иностранными именами, придавали видимость достоверности выдумкам, которые выдавались за новшества европейской цивилизации. «Я смело могу утверждать, — продолжал Бартель, — что политическое воспитание последних лет и степень сознательности, которая наблюдается среди трудящихся масс, подготовили почву для всякого культурного начинания, в частности для широко распространенного на Западе огненного погребения умерших». Иными словами, перед трудящимися открывался путь к культуре, озаренный пламенем крематория. Идея такого приобщения к цивилизации у большевиков созрела давно, Совнарком издал декрет о введении кремации в декабре 1918 года, а в конце 1920-го в исполкомах Петрограда появились объявления о том, что «всякий гражданин имеет право быть сожженным в бане на речке Смоленке, против Смоленского лютеранского кладбища». Но граждане не хотели пользоваться этим правом и хоронили по старинке. «Ленинградскому пролетариату, — утверждал Бартель, — тем легче будет вступить на этот путь, что это будет лишь возобновление кремации, которая существовала в Петрограде с декабря 1920 года по февраль 21 года, когда на 14 линии Васильевского острова функционировал временный крематорий».

За столетие до этого персонаж трагедии «Моцарт и Сальери» петербургского сочинителя Пушкина задавался вопросом:

А Бонаротти? или это сказкаТупой, бессмысленной толпы — и не былУбийцею создатель Ватикана?

Насчет Микеланджело Буонаротти не знаем, но создатель первого в стране временного петроградского крематория А. Г. Джорогов определенно был убийцей. Его история словно заимствована из романа другого петербургского сочинителя, Достоевского: в 1918 году инженер А. Г. Джорогов убил старика-процентщика, ростовщика Пугинова, был осужден за это на 8 лет заключения, но по распоряжению Бориса Каплуна освобожден и поставлен руководить созданием крематория. В 1922 году он опять попал под суд, на этот раз за убийство любовницы. Видимо, именно этот «рогожин-раскольников» упомянут в записи побывавшего во временном крематории К. И. Чуковского: «„Летом мы устроим удобрение!“ — потирал инженер руки». Каплун видел в крематории символ приобщения Петрограда к прогрессу и гордился им, но разве бессмысленной толпе дано постичь величие замысла? В 1922 году, когда он служил в Петроградском промбанке, а Джорогов находился под следствием за убийство[27], оборудование крематория уже разворовывали. В сентябре 1923 года «Красная газета» сообщала: «Дом 95–97 по 14-й линии занимает бездействующий ныне крематорий. Ночью воры украли 8 кусков чугунных труб, принадлежащих крематорию. Воры — три жильца домов по 13-й линии Васильевского острова».