Мария Ремизова - Веселое время. Мифологические корни контркультуры Страница 4

В эту же дверь ломились наследующие им бесчисленные ереси средневековой Европы – от катаров и альбигойцев и вплоть до Реформации. Впрочем, сюда же можно отнести и нищенствующие монашеские ордена с их главным патроном Франциском Ассизским, который, следуя примеру Кратета, роздал имущество бедным и жил со своими приспешниками как натуральный бомж. Изумительный пример знакомого нам безумия приводит Фрэзер в «Золотой ветви»: «В XIII в. возникла секта братьев и сестер Свободного духа, члены которой придерживались мнения, что путем длительного и прилежного созерцания всякий человек может таинственным образом соединиться с божеством, стать единым целым и прародителем всего сущего. ‹…› Хотя внешний вид и манеры сектантов граничат с умопомешательством, они, будучи уверенными во вседозволенности, скитались с места на место, облаченные в самые что ни на есть шутовские одеяния, дикими выкриками выпрашивая хлеб. Они в негодовании отвергали всякий честный труд как препятствие на пути созерцания божества. ‹…› В этих похождениях их сопровождали женщины, которые делили с ними все тяготы кочевой жизни. Некоторые из них полагали, что, достигнув в духовной жизни наибольших успехов, они могут позволить себе на собраниях секты ходить без одежд, видя в каких бы то ни было ограничениях в этом отношении признаки внутренней коррупции, поражающей души, еще изнемогающие под бременем плоти и не поднявшиеся до общения с божественным духом. Инквизиция нередко ускоряла их путь к мистическому общению с богом, они умирали на кострах не только с незамутненной безмятежностью, но и с торжествующим чувством радости и ликования».

Еще один корешок контркультурной революции уходит в почву старой доброй Англии, где в веселом Шервудском лесу разбила лагерь коммунарская вольница Робин Гуда и его анархических стрелков. Руководствуясь принципом «грабь награбленное», они экспроприировали материальные ценности у тех, у кого их было слишком много, и перераспределяли среди тех, у кого их было слишком мало. Легендами о Робин Гуде вдохновлялись не только ближайшие наследники вроде вождя крестьянской революции Уота Тайлера или громившие станки и революционно перераспределявшие собственность левеллеры и диггеры эпохи технической революции, но и позаимствовавшие название у последних американские диггеры 60-х, собиравшие добровольные пожертвования ненужных вещей и еды для растущей толпы хиппующих бездельников. Впрочем, как говорят, иногда они не брезговали и ревизией супермаркетов, следуя заповеди Эбби Хоффмана: «Красть нехорошо: грешно. Но это у ближнего. Когда же от межличностных отношений мы поднимаемся на уровень противостояния индивида и транснациональных корпораций, федерального бюрократического аппарата, современных плантаторов из агробизнеса или коммунальных служб, то кто у кого ворует – это еще вопрос. Капитализм есть не что иное, как свобода воровать; правительство лишь регулирует процесс: кто, у кого и сколько» («Сопри эту книгу!». Предисловие к изданию 1989 г.).

Самое первое из известных изображений Робин Гуда

В относительно новое время – начиная где-то века с XVII – эстафету у стремительно секуляризующейся Европы перехватили православные реформаторы, которые выдали целый букет ересей, в сумасшествии местами перехлестывавших самых отчаянных панков. Русская «крестьянская реформация» – раскол, – в основе своей прежде всего эскапистская, стояла на «идее, что мир во зле лежит, стал царством торжествующего зла и мерзости. ‹…› Спасение для верных будет достигнуто только тогда, когда они окончательно очистятся от всех следов злого царства, которое как-никак соприкасается с ними на каждом шагу. ‹…› Бегство из мира в пустыню – это только первая ступень к разрыву с антихристом. ‹…› Второй и последний акт – «второе неоскверняемое крещение огнем». ‹…› Это стихийное эсхатологическо-искупительное движение, невзирая на его чисто пассивный характер, грозило государству не менее, чем вооруженная борьба. Тяглец уходил за пределы досягаемости, оставляя помещика голодным, а казну пустою» (Н. М. Никольский. «История русской церкви»).

Диггеры – современные Робин Гуды – кормят пипл в Голден Гейт парке. 1966 г.

Хорошим примером может послужить выговская община в Поморье (XVIII в.) По обыкновению эскапистов, эти ребята зажили полумонашески-полукоммунистически. «Чиноположение общины гласило: Все иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей, трапезу иметь всем общую ‹…› пища же и питие всем равны». Выговцы отказались от государства, царя и священнослужителей, и принялись ждать конца света. Конец, как водится, все не наступал, и постепенно они пошли на компромиссы, прежде всего, с собой, потом – с государством. Только отпочковавшиеся от них филипповцы продолжали гордо нести знамя нонконформизма. Они отказались от коллаборационизма с государством в форме налогов и армейской службы, снялись с насиженных мест и ушли в такую глушь, что отыскать их правительственным чиновникам редко когда удавалось. Впрочем, и в этих случаях «не могли никого вернуть миру – появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению» (Там же).

Возникшая в XVIII в. секта бегунов предписывала желающему спастись «уйти от мира ‹…› уйти от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, «таитися и бегати». Всякий, кто желает спастись, не должен принимать печати антихриста, т. е. иметь паспорт ‹…› не должен иметь «ни града, ни села, ни дому»; такой человек должен вечно бегать, быть странником, неведомым миру, разорвавшим всякую связь с обществом. ‹…› Бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные географические названия были перепутаны со сказочными прозвищами (и точно так же поступали хиппи! – М. Р.); так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию. ‹…› В насмешку над антихристом бегуны запасались иногда фальшивыми юмористическими паспортами: Дан сей паспорт из града бога вышнего, из сионской полиции, из голгофского квартала… дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан (вот молодцы!!! – М. Р.)» (Там же). Коммунами – пытаясь возвратиться к опыту первохристиан – жили духоборы и молокане.

Эпоха Просвещения со свойственным ей рационализмом отделила религиозно-духовные цели от социально-моралистических и ревизовала первохристанский опыт в форму утопического социализма. Вторым корнем к этой идеологии послужил враждебный киникам Платон с его «Государством», и оттого сочинения Томаса Мора, Фрэнсиса Бэкона и Кампанеллы проникнуты духом самого голимого тоталитаризма.

Потребовалось еще время, чтобы воплощенные в жизнь идеи Сен-Симона и Фурье в виде реально существовавших фаланстеров в конечном счете трансформировались – в интерпретации Кропоткина – в анархическую республику Гуляй-Поле, в интерпретации Маркса и Ленина – в СССР, в интерпретации контркультурного взрыва 60-х – в какую-нибудь Христианию или Остров Черных Свиней.

Особняком в этом ряду стоит уникальный опыт Генри Дэвида Торо под названием Уолден, где философ-трансценденталист попробовал единолично осуществить идеал жизни на естественных основаниях – разумеется, в форме бегства от окружающего мира, пользуясь лишь плодами рук своих, минимально сократив потребности тела ради удовлетворения потребностей духа и познания сути вещей. (Этот опыт, несомненно, использовал идеи Жан-Жака Руссо, наложившиеся на только что освоенную западным миром восточную философию, которая – будучи избавлена от прививки европейского рационализма, – оставалась верна духу архаичного иррационализма и прямиком передала законсервированные в ней реликты мифологического сознания утратившему их европейцу.)

ХХ век довел восточные учения до уровня популярности, а во второй половине – так и вовсе ввел в моду, так что не знать азов буддизма, даосизма и дзена стало просто неприлично. Интерес к антропологической экзотике сделал «Золотую ветвь» настольной книгой послевоенного поколения (что, между прочим, немедленно отразилось в культурной надстройке. Так, например, в финале фильма «Apocalypse, now» камера вводит в поле зрения именно эту книгу, лежащую среди немногих предметов на столе у измученного кошмарами Керца, подспудно подготавливая кульминацию – жертвенное убийство, метафорически запараллеленное со сценой ритуального жертвоприношения быка, что, естественно, отсылает к лейтмотиву фрэзеровского сюжета – кровопролитной смене царя-жреца, а песня «Doors» – не та, что звучит в фильме, естественно, не «The End», а «Not to Touch the Earth» – начинается прямой цитатой из этой же книги, как и вторая строка – «Not to see the sun», а ведь это два из списка главных запретов, которые нельзя нарушать царской особе, хранителю магической силы социума, дабы бесценная субстанция не была утрачена безвозвратно).