Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография - Виталий Борисович Ремизов Страница 4

Та же позиция и в вышеупомянутой статье Г. Н. Ищука:

«Особого рода эстетическое доверие у Толстого было только к Пушкину: ни гуманизм Руссо, ни милосердие Гюго, ни трогательность Диккенса, ни „нравственная значительность“ Лермонтова, ни даже „родственность“ Достоевского не вызывали в нем подобного творческого „заражения“»[8].

А как же быть, спросит читатель, с толстовской хулой на Пушкина? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к наиболее резким высказываниям Толстого в адрес поэта.

Многие с негодованием восприняли слова Толстого о личности и творчестве Пушкина в трактате «Что такое искусство?» (1897–1898):

«…Пушкин не был богатырь или полководец, но был частный человек и писатель… <…>…Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т. е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные» (30, 171).

«Чувство боли» исчезает, когда обращаешься к контексту этих слов. Не от себя лично Толстой произнес приговор Пушкину, а от лица «грамотного мещанина» из Саратова, якобы сошедшего с ума от того, что духовенство «содействовало постановке „монамента“ (памятника поэта в Москве; сам факт искаженного словоупотребления свидетельствует об уровне культуры „грамотного мещанина“. — В. Р.) господину Пушкину». В этой связи Толстой сообщил доверчивому читателю, что к нему пришло более десяти писем «от разных крестьян с вопросами о том, почему так возвеличивают Пушкина?» (30; 170).

Несколько выше в том же трактате рядом с неприятием «рассудочно-холодного произведения» «Борис Годунов» Толстой дает высокую оценку творчеству своего великого предшественника:

«…наш Пушкин пишет свои мелкие стихотворения, „Евгения Онегина“, „Цыган“, свои повести, и это всё разного достоинства произведения, но всё произведения истинного искусства» (30; 124).

В памяти у большинства читателей еще один пример, вызывающий недоумение у каждого, кому известно высказывание о Пушкине, содержащееся в толстовской работе «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862). Увлеченный в это время проблемой восприятия крестьянскими детьми произведений искусства, Толстой сделал парадоксальный вывод,

«что лирическое стихотворение, как, например, „Я помню чудное мгновенье“, произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о „Ваньке-клюшнике“ и напев „Вниз по матушке по Волге“» (8, 114).

Замечая, что он «годами бился тщетно над передачей ученикам поэтических красот Пушкина и всей нашей литературы», что «то же самое делает бесчисленное количество учителей — и не в одной России», Толстой еще резче обозначил суть возникшей перед ним как педагогом конфликтной ситуации.

«Я бился, говорю, годами, — утверждал он, — и ничего не мог достигнуть; стоило случайно открыть сборник Рыбникова, — и поэтическое требование учеников нашло полное удовлетворение, и удовлетворение, которое, спокойно и беспристрастно сличив первую попавшуюся песню с лучшим произведением Пушкина, я не мог не найти законным» (8; 115).

Восприятие искусства слова, как и симфонии Бетховена, требовало от человека, а ребенка и подавно, особой культуры. К ней надо было подготовить бытовое сознание. И Толстой во время работы в яснополянской школе многое сделал для того, чтобы преодолеть барьер непонимания.

Можно с уверенностью утверждать, что негативных высказываний Толстого в адрес Пушкина очень мало, и все они так или иначе мотивированы ситуативным настроением автора «Войны и мира». Положительных же отзывов так много, что их не счесть. Однако, к сожалению, того, что выше было процитировано, да плюс еще две-три оценки оказалось достаточным, чтобы в течение многих десятилетий поклонники Пушкина пребывали в состоянии раздражения: «Он и до Пушкина добирался…». Пришло время объясниться по этому поводу, и сам Пушкин в определенной степени будет нашим союзником.

Прежде всего, личность поэта для самого Толстого была в высшей степени симпатичной и вызывала в нем искренний интерес на протяжении всей жизни. Родившись в Пушкинскую эпоху, Толстой и молодость провел среди тех, многие из которых были знакомы с поэтом. «Л. Н. — засвидетельствовал Д. П. Маковицкий 8 декабря 1906 г., — просматривал новый том переписки Пушкина, издание Академии[9]. О корреспондентах Пушкина сказал: „Я всех знал“»[10]. Знал Толстой и Павла Васильевича Анненкова, первого биографа и издателя второго посмертного собрания сочинений А. С. Пушкина.

В Яснополянской библиотеке писателя по сей день хранятся 5 из 6 томов этого издания[11]. Отсутствует 3-й том, в котором напечатана поздняя лирика Пушкина. Вероятно, и в нем, как и в других томах, содержались пометки Толстого. Часть из них носит предположительный характер («по-видимому»), а часть, несомненно, принадлежит Льву Николаевичу. В ранней лирике Толстой обратил внимание на изобразительные средства, психологические слова-меты, в «Евгении Онегине» был тронут пейзажными зарисовками, проследил за динамикой развития образа Татьяны, отметил строфы, связанные с глубиной переживаний Онегина, в драматургии выделил монолог Бориса Годунова «Достиг я высшей власти» и монолог Барона из «Скупого рыцаря». Судя по форме и содержательной направленности пометок, их можно отнести к раннему периоду творчества.

К чтению томов собрания сочинения Пушкина Толстой обратился в 1855 г., а в мае 1856 г. «с наслаждением» прочитал большой труд П. В. Анненкова «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина», помещенный в первом томе собрания сочинений.

Сохранившиеся в этом томе пометки, несомненно, принадлежат Толстому. Они свидетельствуют о глубоком интересе к Пушкину — человеку и художнику, несущему в себе и для людей высокий смысл Бытия и в то же время необычайно земного. Нет такого, мимо чего можно пройти, отсюда скрупулезность чтения Толстым «Материалов…». Оно вызывало в нем живой отклик. Его волновали разные грани жизни гениального и неповторимого Пушкина. Вот некоторые примеры такого чтения.

1. Кто бы что ни говорил, Толстой любил поэзию и хорошо ее знал, но он понимал, что стихотворная речь — не его удел. Естественно, что пушкинский экивок в сторону прозы не мог не понравиться ему, мастеру прозаической речи, универсального, близкого к мистическому синтаксиса. Он подчеркнул в письме Пушкина к брату Левушке, приславшему поэту стихи, несколько строк карандашом на с. 79:

«Благодарю тебя за стихи, более благодарил бы за прозу. Ради Бога, почитай поэзию доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтобы забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым болтанием и сказками, но влюбиться в нее — безрассудно…» (подчеркнутые или отчеркнутые Толстым строки здесь и далее выделены курсивом. — В. Р.).

2. Пушкинская любовь к брату была понятна Толстому.