Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус Страница 43

– вновь пережили в душе перипетии Игорева похода, осознали горький смысл произошедшего и ужаснулись тому, как княжеские распри, обессиливая Русскую землю, делают ее трагически незащищенной от набегов половцев, воинственных соседей-степняков. Эта тревожная, лично переживаемая Автором мысль – о взаимозависимости внутренних и внешних бедствий Руси XII в. – повторена в «Слове» трижды. (Дважды печальным рефреном звучит она при описании последствий поражения Игоря для Русской земли, в третий раз играет роль ударной концовки обращения к князьям.) Одновременно Автор считал своим долгом воззвать к единству. Он обращается к целому ряду князей поименно, чтобы, найдя к каждому свой подход, попытаться убедить в пагубности междоусобиц и вдохновить на достижение единства в самом неотложном и действительно общерусском деле – военном противостоянии половцам. Этой центральной идее подчинено все многообразие используемых в «Слове» художественных средств, все богатство соединившихся в нем жанровых начал.

В составе «Слова» можно выделить следующие основные структурно-композиционные единицы: 1. Зачин. 2. Лироэпический рассказ о походе Игоря, вплоть до его печального финала – поражения и пленения князя. 3. Апология Святослава Киевского как идеализированного защитника общерусских интересов и наиболее естественного верховного координатора военных усилий русских князей (включая сюда «злато слово» Святослава и призыв к князьям). 4. Выдержанный в духе народно-поэтической традиции рассказ о бегстве Игоря из плена, о радостном воссоединении «головы» (князя) с «телом» (Русской землей). 5. Заключительная здравица в честь князей и дружинников – защитников Русской земли от «поганых», язычников. Четко отграничены, однако, только четвертый и пятый фрагменты; в других случаях начала и концы структурных единиц, накладываясь друг на друга, делают разграничительные линии несколько размытыми, условными

В современных исследованиях (в частности, посвященных 800-летнему юбилею анализируемого поэтического памятника) специалисты тщательно сопоставляют картину, запечатленную в «Слове», с современной ему реальной историей. Те факты и события, о которых мы знаем из уст Великого Поэта, соотносятся с историческими свидетельствами, почерпнутыми из других источников, прежде всего из летописей. Особенно заинтересованно и скрупулезно подобным методом изучается обращение к князьям Святослава, а затем самого Автора, в котором последний обнаруживает обширнейшие и детальнейшие познания истории Руси XI–XII вв., деяний и взаимоотношений многих князей. Некоторые из выявившихся при этом расхождений между поэтическим словом и исторической истиной вполне объяснимы соображениями дипломатии и политического такта, которыми, несомненно, должен был руководствоваться человек, тесно связанный с одной группой князей (Ольговичи) и, тем не менее, стремившийся сплотить всех.

Есть, однако, попытки мотивировать подобные расхождения факторами сугубо эстетического порядка. Прежде всего принципиальной, так сказать, анизотропностью, несопоставимостью мира реального и мира поэтического. В этом отношении показательна статья А. Н. Робинсона[151], для которого типичны суждения такого, например, рода (курсив мой. – В. К.\.

«Все его (Святослава. – В. К.) упреки и сожаления в адрес Игоря и Всеволода Буй Тура в «Слове» имели значение только в качестве прекрасной поэзии…» (173).

«Эпическая функция призыва ясно видна в обращениях Автора к братьям Рюрику и Давыду Ростиславичам…» (175).

«…Единение князей, к чему так горячо призывал Автор «Слова», было прекрасной утопией, относившейся только к поэзии даже в его время…» (180).

«Автор был великим поэтом, а не хорошим летописцем… Он стремился эпически гиперболизировать все их (Ольговичей. – В.К.) действия, окружить героев высокой символикой, восходящей к давним временам славной эпохи «дедов». Чтобы воспеть «славу» героям-неудачникам, было необходимо гиперболизировать самих противников половцев… Героическая эпика всех народов… всегда решительно отходила от действительности. Автор в этом отношении следовал[152] за традицией Бояна» (184).

«Пардужье гнездо» совершенно необходимо поэту для противопоставления его «Олегову храброму гнезду». В целом же это прекрасная фантазия…» (184).

«…Вся предшествующая… картина победоносного распространения половцев по «Русской земле» является необходимым атрибутом героической эпики, которая не обязана выдавать себя за действительность» (186).

«…Призыв, обращенный к Всеволоду, сочинен Автором как великолепная эпическая гипербола» (188).

Во всех приведенных суждениях и оценках А. Н. Робинсон подспудно ссылается на авторитет А. С. Пушкина, как известно, сопроводившего один из фрагментов своих «Подражаний Корану», а именно:

Земля недвижна; неба своды,

Творец, поддержаны тобой,

Да не падут на сушь и воды

И не подавят нас собой —

следующим афористическим восклицанием: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!» Однако цитированный комментатор «Слова» не обратил внимания на другое примечание Пушкина к тому же самому циклу, существенно уточняющее первое: «Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом»[153]. Следовательно, «смелая поэзия», согласно поэту, может явно противоречить «физике», но она неотделима от истины человеческих отношений. Эту истину поэтическая фантазия не попирает произвольно (якобы следуя одним лишь формальным эстетическим канонам), а отражает (но, конечно, не зеркально, а творчески-преображенно и обобщенно).

Поэтическая фантазия и историческая реальность, искусство и действительность не тождественны, но и не антитетичны фатально.

В «Слове» действуют универсальные закономерности средневекового героического эпоса (как европейского, так и восточного) – идеализация, гиперболизация и другие; но они выступают здесь отнюдь не в своей абстрактно-всеобщей форме. Все эти традиционные приемы подчинены выражению конкретной поэтической идеи, вне соотнесения с которой они не могут быть правильно поняты и оценены. Гиперболы и идеализации героического эпоса по-своему содержательны, а не чисто формальны. Их не следует принимать за историческую истину, но и за прекраснодушные измышления фантазера – тоже.

Эпическая идеализация героев «Слова» в большинстве случаев дополнена, так сказать уравновешена, горькими упреками по поводу неподобающих, раскольнических действий князей. Изображением героев в их реальной противоречивости, соединением пафоса утверждения с пафосом отрицания «Слово» намечало тот магистральный путь, по которому пошла позднейшая русская литература.

Конечно, Автор «Слова» был поэтом, а не летописцем. Но едва ли не главным средством раскрытия сути изображаемых событий был для него историзм. Специфический, средневековый, но историзм. Отсюда изначальное намерение изобразить поход Игоря в определенной исторической ретроспективе («отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря»). Поэтому-то Повествователь мог прервать на полуслове описание яростной битвы, чтобы поставить нынешнюю «рать» в связь с аналогичными или контрастными событиями прошлого. Так он поступает, кстати, неоднократно.

Так кто же он – Автор «Слова»? Историк, политик, дипломат? Ни то, ни другое, ни третье. Он – поэт-историк, поэт-политик, поэт-дипломат. В то же время он поэт эпический и лирический, поэт-проповедник. Но прежде всего он – гражданин, патриот. И все это в одном лице, под вдохновенной эгидой славянского Аполлона – Велеса. «…Образ автора стоит за каждой строкой текста…»[154]. Да, за каждой-строкой «Слова» встает могучая, поразительно щедро и многосторонне одаренная личность его Автора. Горестный парадокс лишь в том, что такая яркая, уникальная творческая индивидуальность осталась, увы, анонимной.

Исходя