Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра Страница 46

В двадцатые годы у нас шли острые споры о свободе любви. Тогда появилась теория стакана воды, по которой полюбить человека так же легко, как выпить глоток воды, теория трамвая, по которой сменить любимого так же просто, как сделать пересадку на другой маршрут. Теории эти говорили, конечно, не о любви, а о простом влечении, потому что и полюбить и разлюбить человека очень непросто. И сторонники этих теорий стояли вовсе не за свободу любви, а за свободу простых – без любви – связей.

Иногда думают, что свобода поступка – это следование порыву чувств, вспышке желаний. Может быть, в этом и есть свобода, но чаще всего низшая. Свобода порыва – это свобода ядра, которое выталкивается из ствола взрывом пороха. Это еще не разумная, не человеческая свобода, и Руссо, наверно, был прав, говоря в «Общественном договоре», что «импульс одного только влечения равносилен рабству».

Свобода – равнодействующая многих сил, и идеальная свобода поступка – это когда им управляет равновесие и чувственных и разумных влечений, когда в нем есть сплав «хочу» и «могу», «знаю» и «предвижу».

Человеческая свобода многостороння: это свобода в следовании своей природе и своим идеалам, свобода в насыщении естественных нужд разума, чувств, тела, воли. Сложный сплав всех этих краеугольных сил управляет поведением человека, и выделять здесь что-нибудь одно, делать его гегемоном – значит подавлять в чем-то другое. Только слияние всех этих сил дает идеальную свободу поступка, только в их равновесии и состоит настоящая индивидуальная свобода поведения.

Конечно, гармония всех этих слагаемых свободы часто недостижима; часто они борются друг с другом, и во имя одной своей песни человек подавляет другую – если их мелодии резко диссонируют. Так бывает в любовном треугольнике, когда стремление дать счастье одному человеку наталкивается на боязнь причинить горе другому. В борьбу вступает тут сложнейшее сплетение самых разных чувств, желаний, импульсов разума – и от того, что перетянет в этом неустойчивом хаосе, зависит исход дела.

Свобода чувств – такой же односторонний лозунг, если он взят сам по себе, – как и лозунг свободы долга или свободы норм. Любой из этих лозунгов охватывает только «часть» человека, он «частичен». А настоящая свобода человека цельна – это и свобода его мысли, и свобода его чувства, свобода долга и желания, идеала и потребности. Конечно, в нынешних условиях она во многом недоступна, конечно, абсолютной, полной свободы не бывает, но чем полнее свобода, которой живет человек, тем лучше для него.

В Китае был раньше обычай, по которому девочек заковывали в узенькие туфли и годами не позволяли снимать их, – чтобы нога не росла, оставалась маленькой. Есть люди, которые хотели бы заковать в китайские туфли чувства человека. Они до сих пор подозрительно относятся к ним, и свобода чувств для них – это свобода распущенности. Но если даже в чувствах людей эгоизм гнездится крепче, чем в разуме, то только свободное, только естественное развитие чувств может изгнать этот эгоизм; если надевать на них китайские туфельки, они будут расти скованно и уродливо.

Впрочем, говорить о свободе любви будет верней, чем о свободе чувств. Свобода любви это не свобода чувственного влечения, которую проповедовала теория стакана воды и которая могла превратиться в распущенность, в свободу эгоизма. В любви участвует все в человеке, от телесных чувств до сознания, и свобода любви – это не один звук, а целый аккорд, сплав многих человеческих побуждений. И это одна из главных личных свобод человека.

Клеман Маро, французский поэт XVI века, писал когда-то: «Добро есть зло, когда оно мгновенно». И это, конечно, не игра слов – в этом блестящем парадоксе много гуманистического смысла. Конечно же, краткость добра – это зло, и чем мимолетнее добро, тем больше здесь зла, – хотя добро, которое было, и остается добром.

Любовь занимает по своей долготе не такое уж большое место в жизни человека. Возраст любви очень короток, он намного короче, чем возраст жизни. И бросаться любовью, отвергать ее или не давать ей расцвести – значит лишать человека счастья, обкрадывать его, – потому что добро есть зло, когда оно мгновенно.

Можно ли смягчить трагедию развода?

Развод – тяжелое бедствие для людей, и, наверно, чем лучше люди, которые разводятся, тем тяжелее они переживают его, – хотя бы потому, что для них горе уже в том, что приходится причинять горе другим.

Две тяги, два влечения рвут здесь человека в разные стороны: любовь к другому человеку отрывает его от старой семьи, любовь к детям притягивает к ней. Это – «противоречие типа Сциллы и Харибды», тут нет одного легкого, а другого трудного выхода, тут всегда встаешь на дорогу страданий.

Какой удар легче, какой выход гуманнее? И нельзя ли избежать этой неизбежной боли, нельзя ли свести ее до минимума?

Некоторые писатели и ученые выдвигают проекты, которые могли бы избавить людей от этих терзаний. Один из них принадлежит академику С. Струмилину, известному экономисту. Говоря о том, как портят жизнь людей тяжелые конфликты «между любовью к женщине и заботой о судьбе ни в чем не повинных детей»[107], он считает, что избавиться от них можно.

Уже сейчас, пишет он, идет сужение семьи до «брачной или внебрачной, но нерасторжимой до тех пор, пока ее связывают узы любви, – семейной пары». В будущем, считает он, появится новый вид семьи – парная семья, которая состоит только из мужа и жены.

«Каждый советский гражданин, – говорит С. Струмилин, – уже выходя из родильного дома, получит направление в детские ясли, из них – в детский сад с круглосуточным содержанием или в детский дом; затем – в школу-интернат; а из него уже отправится с путевкой в самостоятельную жизнь». Дети будут жить отдельно от родителей, и они станут только навещать друг друга.

Отвлечемся от того, что грудного ребенка называют здесь «каждым советским гражданином», который будет «получать направление». Отвлечемся и от того, что тут есть жесткая регламентация, всеобщие обязанности, – хотя, наверно, кроме людей, которые пойдут на расставание с детьми, еще больше будет таких, которые не согласятся на это.

Семья, таким образом, остается только союзом двух людей. Ребенок живет вне семьи, и развод теперь – не бедствие, он не влечет разлуку с любимым человеком. Это очень заманчивое – и принципиально новое – решение, оно может привести к крупнейшему перевороту во всем здании семейных связей. Так появляется, будто бы, выход из тупика, так уходит самое большое препятствие с пути свободного развода.

Но выход этот, к сожалению, резко противоречив, он имеет тяжелые минусы. Избавляя одного из родителей от потери ребенка, такой выход заранее избавляет от ребенка обоих родителей. Не слишком ли высока эта цена?

И дети и родители могут лишиться первородных ценностей человеческой жизни, из жизни людей может уйти родительская и детская любовь. Ведь если исчезнет общение между детьми и родителями, если исчезнет постоянное их участие в жизни друг друга, то хватит ли одного голоса крови, чтобы поддержать эту любовь? И если это так, то неполнота и неполноценность индивидуальной жизни будет явной: родительская и детская любовь – родовые чувства человека, и если они исчезнут, с ними исчезнет огромная часть самой человеческой природы.

И вряд ли отрыв ребенка от семьи – это панацея, избавление от боли. Облегчая развод родителей, он ставит на его место развод детей и родителей – одно бедствие просто заменяется другим, куда более страшным.

Проекты, похожие на этот, выдвигались и раньше. Т. Дезами, французский утопист прошлого века, писал: «Домашний очаг ставит для развода непреодолимые затруднения, которые делают его невозможным». И поэтому, считал он, «либо упразднение родительского очага, либо нерасторжимая моногамия»[108].

Вряд ли можно предугадать, как решат люди будущего тяжелую и пока безвыходную проблему – детей и развода. Может быть, у проектов, подобных проектам Дезами и Струмилина, найдется много сторонников. Может быть, между ними и их противниками будет идти борьба, и трудно заранее сказать, кто победит в ней.

Но если и появится что-то вроде парной семьи, люди будущего вряд ли захотят пожертвовать одной любовью ради другой, вряд ли захотят отказаться от родительских чувств.

Возможно, что дело будет обстоять проще, без этих огромных общечеловеческих жертв. Возможно, что во многих случаях развод не станет делать родителей врагами. Они поймут, видимо, что если они разлюбили друг друга, то к разводу надо относиться как к печальному, но естественному событию.

Можно предположить, что с развитием духовной культуры канет в прошлое тип мачехи и отчима – недобрых, несправедливых или равнодушных к ребенку.

С улучшением жизни исчезнут и материальные тяготы, которые рождаются сейчас разводом и которые тоже служат одним из главных препятствий на его пути.