Евгений Богат - Чувства и вещи Страница 48

Разумеется, и сам джаз — не первопричина, но ведь мы с вами беседуем о том непосредственном, что усиливало деструктивное поведение девушек из вашей истории. Они, видимо, находились в состоянии непрерывного антикатарсиса под мощным воздействием ритма джаза. Возможно, лет через сто, повторяю, математика докажет подобное суждение как теорему. А пока не познаны законы гармонии, это не более чем эссеистское рассуждение о таинственной силе ритма…

Педагог (мужчина, 28 лет). Мы недооцениваем «фактора тревожности», который воздействует на детей в семьях неблагополучных или же в семьях, переживших некий социальный перелом в сторону резкого повышения или понижения материального уровня жизни. Ряд ученых утверждают сегодня, что «фактор тревожности» может влиять на детей и до их рождения, искажая потом их души и их поведение. Надо больше беречь женщин, особенно когда они несут в себе новую жизнь… Малейшее волнение, казалось бы, незначительные стрессы, не говоря уже о потрясениях, могут обернуться через ряд лет трагедией. «Фонд тревожности», нарастая в человеке с «утробного момента», ведет к взрыву… Девушки, о которых вы рассказали, безусловно, заключали в себе «фонд тревожности», опасный для окружающих. А накапливаются эти «фонды» внешне неприметно… Конечно, существуют натуры, их большинство, гармоничные и сильные, для которых это менее опасно, но ваши героини не относятся к их числу…

Врач (женщина, 40 лет). Я, конечно, не разделяю мыслей Достоевского о ценности страдания, но и полное отсутствие страдания может быть опасно. Они страдали, ваши героини? Если не от неразделенной любви или «мировой скорби», то хотя бы от элементарной физической боли? Наука освобождает человека от страданий, которые раньше казались неизбежными, и это — великое благо… Страдания унижают — нравственно и физически. Но… они же воспитывают волю, часто облагораживают и, что самое существенное, делают реальным сострадание. Человек, никогда не испытывавший резкой физической боли, может при отсутствии тонкой душевной организации, и не понять, что чувствуют при ударе в «солнечное сплетение». Диалектика, видимо, в том, что, освобождая от страданий, надо с особой углубленностью воспитывать, с особой заботой выращивать дар сострадания. Порой при взгляде на некоторые молодые лица мне кажется, что они никогда не страдали. Даже от зубной боли. Не от той «зубной боли в сердце», о которой говорил Генрих Гейне, а от самой банальной, во рту…

Сегодня повторяют часто: научно-техническая революция намного опережает нравственное развитие. Поневоле все чаще возвращаешься к мысли об охранительной сути боли, хорошо известной медикам, и начинаешь думать, не обладает ли она и целительной нравственной силой, столь важной в условиях разрыва между научно-техническим и этическим развитием человечества… Но когда перед тобой ребенок, у которого что-то болит, делаешь все, чтобы не болело никогда, благословляя науку за то, что она тебе помогает в этом все эффективнее. Как видите, я не совсем логична…

Социолог (мужчина, 45 лет). Полагаю, что «героини» ваши весьма страдали «синдромом скуки». Они могли сами и не осознавать этого, потому что данный синдром компенсировался непрерывной сменой ощущении, впечатлений, стимулов. Но даже и не осознавая того, они были томимы, именно томимы скукой. Не было у них аппетита к жизни. Я полагаю, они были равнодушны и к вещам, и к людям. И если вовремя не помочь подобным индивидам развить в себе интерес к жизни, к труду, что требует усилий души, — скука рано или поздно становится источником деструктивного поведения, даже у личностей небесталанных. В этом смысле весьма показательна Виктория. Ее учили танцу, но не учили «работе души», без которой личность, даже соприкасаясь внешне с искусством, не может быть подлинно творческой. И вот когда она перестала танцевать после исключения из хореографического училища, ее расположенность к скуке нашла выход в агрессии. Не сумев развить в себе творческих созидающих данных, она начала разрушать. Есть люди «с искрой», которых особенно важно научить труду души, умению развивать собственную личность, иначе разгорится не тот огонь который нужен обществу…

Нейрофизиолог (мужчина, 75 лет). Я хочу рассказать вам о крысах… Чтобы установить, испытывают ли крысы способность к сопереживанию, был поставлен эксперимент: крыса наваливалась на рычажок — иначе она не могла получить подкормку — и вызывала тем самым посредством рычажка у другой крысы острую физическую боль, видела, как та корчится в муках. И вот эксперимент установил: можно крыс разделить на три категории. Первая, самая большая, видя страдание сородичей, быстро отказывалась от лакомства, не хотела получать его подобной ценой. Вторая делала то же после перемены ролей, то есть, когда саму лакомку ставили в положение существа, испытывающего боль от того, что ее сородич получает удовольствие. И, наконец, третья, самая ничтожная часть, даже после перемены ролей не отказывалась от подкормки. Экспериментаторы рассматривали это как резкое отклонение от нормы. Даже у крыс жестокость — патология. Все живое наделено даром сочувствия, сопереживания. Тех, у кого этот дар отсутствует, надо лечить. Повторяю, лечить. Я хочу рассказать вам о крысах…

С чисто познавательной целью автор настоящего повествования познакомил читателей с рядом точек зрения ученых на жестокость, но это не означает, что он их разделяет.

«…Повреждения у Киры П. в виде ушибов головы с сотрясением головного мозга и кровоподтеков в области обоих глаз могли возникнуть в указанное время от воздействия твердых, тупых…»

«…Как показывала Кира П., во время избиения за этим наблюдали человек десять неизвестных ей людей».

6

Эти «десять неизвестных» мелькают в материалах судебного дела несколько раз. Они сопровождали Викторию, Наташу и Милочку в тот ноябрьский вечер, они наблюдали за их действиями, укрывая заслоняя живой стеной. Ни до, ни во время судебного разбирательства эти таинственные «десять неизвестных» известности не получили, за исключением Альбертика, безвольного, длинноволосого, женственно-восторженного поклонника «нового матриархата». И в колонии, когда я заговаривал с Викторией и с Наташей о «десяти», они бормотали почти невнятно о том, что то были люди посторонние, им действительно неизвестные. Мол, мы действовали на подмостках, а те, расположившись в зале, наблюдали за нами… Но «зал»-то был ведь мокрым, холодным, осенним парком, или вечерне угрюмой безлюдной улицей, и действие «на подмостках» мало было похоже на милую потешность кукольного театра. Нет не верилось в посторонних. Я досадовал, что при расследовании дела, осуществленного вообще добросовестно и достаточно дотошно, это обстоятельство осталось нерасшифрованным, ускользнуло… И порой, забредая в кафе или на танцевальные вечера или просто шатаясь по улицам, ловил себя на том, что пытаюсь найти, узнать этих «десять».

В подобные минуты я сам себе казался травматологом, который настолько сосредоточен на исследовании структур «переломов» и особенностей шоковых состояний, что уже не в силах отвлечься и различать вокруг нормальную, без ущерба, жизнь и лишь потом отчетливо понял: именно эту нормальную жизнь и надо увидеть в разнообразии ее и полноте, чтобы суметь по-настоящему и осмыслить, и устранить патологию.

А пока я вглядывался в лица молодых людей, которые могли быть, по-моему, теми «неизвестными»: в женственно-безвольные или пародийно-аскетические лица юношей и в сомнамбулически сонные или иронические, с каплей хмеля лица девушек.

В поисках «десяти неизвестных» я не забывал и об одиннадцатом человеке, о художнике, хозяине «острова обратного времени», где бывали не раз Виктория и Наташа. Не утомляя читателя подробностями, сообщу лишь, что этот «остров» я нашел и познакомился с «островитянином».

Если попытаться определить односложно самое замечательное в его облике, то, пожалуй, этим определением будет потертость. Слово это касательно не вещи, а человека ввел в литературу, по-моему, Достоевский, и тут оно мне показалось более чем уместным, хотя и шла у Достоевского речь не о потаенной сути, а о потертости видимой, облик же моего собеседника отличался современной — с отливом в художественность — респектабельностью. И при этом потертость была ощутима, как чувствуется она явственно при тщательном ощупывании вещи отлично реставрированной, но, увы, с неустранимой изношенностью в невидных местах.

Он, конечно, не помнил ни Виктории, ни Наташи, но я и не собирался осуществлять дополнительное расследование, устанавливать степень чьей-то вины, я был не частным детективом, не судьей и хотел лишь одного: понять «переломы» до последних микроструктур.