Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов Страница 48

Смолы у сосен на коре.

И летних гроз, грибов и ягод,

Росистых троп в траве глухой,

Пастушьих радостей и тягот,

И слез над книгой дорогой.

И ранней горечи и боли,

И детской мстительной мечты,

И дней, не высиженных в школе,

И босоты, и наготы…

Всего – и скудости унылой

В потемках отчего угла…

Нет, жизнь меня не обделила,

Добром своим не обошла.

Ни славы замыслом зеленым,

Отравой сладкой строк и слов,

Ни кружкой с дымным самогоном

В кругу певцов и мудрецов,

Тихонь и спорщиков до страсти,

Чей толк не прост и речь остра

Насчет былой и новой власти,

Насчет добра и недобра…

Вот именно тем, чем так щедро наделила поэта судьба, – именно этим она его и отделила от очень многих не в первом поколении интеллигентных и не в первом поколении городских читателей. Сокровища, которые певец столь блистательно разворачивает перед нами, – это сокровища именно деревенского детства. И не просто деревенского – пореволюционного. И не просто пореволюционного – восхищенного наступлением советской власти. Дивные по красоте строчки «Старинных зим с певучим стоном / Далеких, за лесом саней» перекликаются со «Всемирным чудом наших дней» – но многие ли из интеллигентных читателей (а неинтеллигентные сегодня поэзию почти не читают – хотя вроде бы и хоть стихи, а все понятно, все на русском языке), так вот, многие ли из интеллигентных читателей видят в коллективизации и индустриализации всемирное чудо, а не трагедию?

Даже в великолепных гимнах земле в «Стране Муравии» то и дело скрипят на зубах песчинки идеологической заданности. «Земля крошится как пирог – / Хоть подбирай и ешь!» – эта любовь крестьянина к земле способна захватить и горожанина. Но предыдущие строки – «Пласты ложатся поперек / Затравеневших меж», – это уже радость обобществления, уничтожения собственного земельного надела, привязанность к которому в значительной мере и породила власть земли над крестьянской душой: «Посеешь бубочку одну – и та твоя», «И никому не кланяйся, / Себя лишь уважай»…

Твардовский слишком часто воспевает враждебные друг другу стихии, но это трагедийное начало (которого он, впрочем, чаще всего не замечает) не главное, что угрожает его долгой жизни в русской поэзии. Жизнь Твардовского в русской поэзии зависит от того, сохранится ли в России такое социальное явление, как народная интеллигенция.

Интеллигенция, эмоционально связанная с жизнью не просто социальных низов, но – деревенских низов. И не просто деревенских, но сохранивших определенную патриархальность, видящих в земле не только средство производства, но поэтическую стихию, связанных с фольклором и преданьями старины глубокой… И при этом не усматривающих в ужасах и безобразиях советской власти одного лишь сочетания бессмысленного деспотизма и рабского повиновения, но воспринимающих и этот период как трагедию, в которой есть свой подвиг и своя высота.

Будет жить народная интеллигенция – будет жить и Твардовский. Она и он – это просто-таки близнецы-братья.

Или ее лучше назвать народной аристократией?

Либеральная общественность уж столько честила наш народ за то, что ей никак не удается окончательно развенчать Сталина в его воображении: он-де, народ, отвергает гуманистов и обожает убийц! Однако я в такое не верю. Никто не любит убийц, – где песни о Чикатило? – но всякий народ – аристократ, а не интеллигент: он предпочитает помнить о подвигах, а не об их цене. Я уже упоминал, что после публикации поэмы «За далью – даль» главу «Так это было» Ахматова назвала новой ложью за то, что Сталин там предстает величественным и в свершениях, и в злодеяниях: «То был отец, чье только слово, / Чей только брови малый знак – / Закон, исполни долг суровый, / И что не так, скажи, что так». «Обрушить свой верховный гнев», «Но не ударила царь-пушка, / Не взвыл царь-колокол в ночи» – того, кто явлен в столь органных звуках и величественных образах, почти невозможно опустить до мерзкого злобного карлика, каким царственная Ахматова желала сохранить Сталина в истории. Даже монархам не совладать с мнением, да, мнением народным: в этом пункте желания гуманистов приходят в столкновение с психологическими интересами отнюдь не прагматической власти, как они ошибочно думают, но – романтического народа.

Ибо, как уже говорилось выше, всегда будут сосуществовать две истории – история научная, озабоченная точностью и полнотой фактов и занимающая лишь горстку интеллектуалов, и история воодушевляющая, создающая у народа возвышенный образ самого себя. Образ, без которого всякий народ обречен на упадок: некрасивому жалкому народу люди не захотят приносить даже самые малые жертвы, без чего невозможно выстоять в кризисные эпохи, на которые столь щедра история. Изобразить же величественной страну с карликом во главе было бы не под силу даже трем Шекспирам: приукрашивая Сталина, народ приукрашивает самого себя, и справиться с его желанием видеть себя красивым не под силу всем гуманистам и моралистам мира.

Если человеку недостает возвышающей правды, он тянется к возвышающему обману, – да, концепция Твардовского, видимо, и есть предельно допустимый народным сознанием приговор Сталину.

Иными словами, если даже Твардовского сегодня читают мало, то восприятие нашей истории в самых мучительных ее аспектах все равно развивается «по Твардовскому».

Из развернутой Твардовским поэтической картины пытаются сконструировать и вполне рациональную идеологию, изображая Сталина вождем, развернувшим Россию от интернациональной химеры к национальному государству или даже империи. Не замечая при этом, что, добиваясь абсолютного повиновения, Сталин уничтожил имперскую аристократию, без которой все империи обречены на распад.

Но все это рацио, куда народ никому не загнать. И, по-видимому, никаким рациональным аргументам не удастся разорвать связь Сталина с Отечественной войной:

Но в испытаньях нашей доли

Была, однако, дорога

Та непреклонность отчей воли,

С которой мы на ратном поле

В час горький встретили врага.

В юбилейный год Твардовского в городе Гамбурге мне случилось поучаствовать в международной дискуссии о том, почему Отечественная война до сих пор является для России главным фактором национальной идентичности. И в воздухе витал вопрос: а не скрыто ли за этим желание над кем-то восторжествовать, не таится ли под этим какая-то агрессия, романтика насилия? И авторитетный преподаватель истории из Петербурга разъяснял, что та часть молодежи, для которой война является предметом гордости, видит в ней не месть врагу, не чье-то унижение, но лишь огромную жертву, тягчайшее испытание,