Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды Страница 49

Лесков умел различать, в чём полнота возраста Христова (ср. Еф.4,13) и об этом он напишет в повести «Соборяне» отца Савелия Туберозова. А существует как бы жизненный, нравственный и социальный статус, которым человек удовлетворяется, и он ему подходит и с нравственной стороны; это есть его место в домостроительстве Христовом. То есть, человек пристал к берегу. В русской жизни это бывает не всегда: ни Онегин, ни Печорин, ни Рудин, ни «лишний человек» Чулкатурин к берегу не пристали, а вот этот пристал.

Если человек в конце жизни покается, то все его деяния будут вменены ему как сотворенные ради Христа (по Серафиму Саровскому); если нет, то он в подвешенном состоянии, но «блаженны милостивые, яко тии помилованы будут».

Душа такого человека на попечении им облагодетельствованных. Как свидетельствовал преподобный Варнава Гефсиманский — если не будете молиться за благодетелей, то места ваши в Царствии Небесном займут ваши благодетели.

Таким образом, боль Лескова не только о духовенстве, но и о церковных делах. Рассказ Лескова — это уже разросшийся до размера большой повести и вот в одном таких одно-сюжетных повестей «Русское тайнобрачие» сам Лесков придерживает столичного Петербургского священника за руку и спрашивает: «А вот, неужели нет никого в нашей русской жизни, кто бы мог из всей этой городьбы прямую улицу сделать?» И тот с таким русским легким скепсисом и с русской добродушной усмешечкой отвечает: «Про это мне ничего не известно. Одна моя бабушка употребляла такую присказку: Рече Господь, аще могу, помогу. Эта присказка была для нее утешением всю ее жизнь, желаю и вам найти такое же утешение».

Нашел ли утешение Николай Семенович Лесков? Утешение настоящее, от Духа Утешителя, — или он тоже умер как бы в духовно неопределенном состоянии? — На этот счет существуют мнения разные; но мы все-таки склоняемся к упованию на милость Божию.

Лекция 20.

Николай Семенович Лесков.

Духовное сословие по свидетельству Н.С. Лескова.

В XIX-м веке больше не нашлось ни одного писателя, кроме Лескова, который бы нашёл в себе мужество писать о духовенстве.

Достоевский Федор Михайлович исключения не составляет, ему принадлежит известная эпиграмма: «Писать всё сплошь одних попов, по-моему, и скучно и не в моде. Теперь ты пишешь в захудалом роде[86], не провались, Лесков». Эту эпиграмму Федор Михайлович Достоевский написал после возвращения из-за границы, около 1871 года, то есть Достоевский пережил уже два перелома.

Духовенство в синодальную эпоху — это сословие презренное, всеми презираемое и всеми попираемое. Лесков об этом и пишет; и, особенно, про сельское духовенство, что их травят собаками помещики, но и народ тоже особого почтения не испытывал. Хотя Екатерина II и не занесла духовенство в разряд телесно наказуемых (по печалованию и ходатайству митрополита Гавриила (Петрова)), но всё равно, в обход всяких законов, попов часто били розгами (иди потом, жалуйся). Вот несколько примеров.

«Русское тайнобрачие» Лескова (серия очерков, объединенных единой тематикой).

После войны 1812 года беженцы из Москвы шли на восток и одну семью чиновника с красавицей женой приютил один помещик. Жена чиновника скоро стала «первой султаншей» помещика, поэтому остальные одалиски пытались даже в церкви выкликать правду-матку. Сельскому священнику исповедуется и помещик, и любовница, и несчастный муж. Поэтому, когда родился ребёнок (девочка), то мать не скрывает, от кого он. Прошло 17 лет, когда можно выдавать замуж; помещик, поискав некоторое время для неё женихов, надумал жениться на ней сам, то есть на своей дочери.

Священник встал за самые остатки Христовой правды (в своё время его пастырское внимание было обращено на мужа, чтобы как-то уберечь того от отчаяния), но здесь он сказал: «Я обличаю Вас, девица эта — Ваша дочь». Помещик, естественно, отправился к архиерею с жалобой. Епархиальный архиерей, который получил взятку, вызывает попа на ковёр, тот отвечает, что так, мол, и так. Архиерей: «Скажи, как ты много знаешь», но всё же разрешения на брак не дал. Помещик венчался в другой епархии, а священника потом всю жизнь гнал и архиерей, и помещик (травил собаками), и дворня.

Лесков пишет о положении духовенства не только беллетристику, но пишет и исторические очерки, так как описание всяких «мелочей архиерейской жизни» построены только на фактическом материале. И в это вопросе Лесков нигде не допускает мемуарного вранья. Одновременно писатель рисует очень обаятельные фигуры (например, архиерей-праведник), притом, не лже-святых, а настоящих праведников. Из них, конечно, первое место занимает ныне прославленный (или местно-прославленный) Филарет Амфитеатров (в схиме Феодосий).

Митрополит Киевский Филарет, скончавшийся в 1857 году, о котором Лесков узнал лично, потому что именно при Филарете в эпоху его святительского служения, Лесков при губернаторе занимал место чиновника для особых поручений. Как он рисует Филарета, то есть что видит в первую очередь? Лесков писал, ведь, двух Филаретов — Московского и Киевского. И насколько Лесков активно недолюбливал Филарета Московского (Дроздова),[87] настолько он любил и почитал Филарета Киевского (Амфитеатрова) и даже преклонялся перед ним.

Из описания видно, что Лесков весьма решительно предпочитает милость перед законничеством. Для Филарета Московского,[88] по крайней мере, в его понимании, чт!о главным образом характерно? Протоиерей Георгий Флоровский (возьмем для сравнения) в Филарете видел, из самых его положительных качеств, (перед лицом синодальщины) — мужественное молчание. Протоиерей Георгий смотрит всё-таки из глубины 100 лет и более, а Лесков смотрит снизу, изнутри и он видит несколько другие вещи.

Итак, рассмотрим.

«Мелочи архиерейской жизни» (также серия очерков, объединенных общей тематикой — излюбленный лесковский жанр).

Лесков пишет, что в Московской епархии, то есть у Филарета, нашелся такой поп, «не в меру деньголюбивый», который завышал тарифы. Когда приехала в свое имение помещица, то крестьяне пали ей в ноги и просили (пишет Лесков) «стать за отца, за матерь, освободить от ворога».

Помещица[89] написала десять писем Филарету об этом. Ответа на письма не было, а помещица до этого жила в Париже и привыкла к тому, что духовенство отвечает с галантной вежливостью. Когда она собралась обратно в Париж, к «своим сезонным удовольствиям», то она призвала крестьян и сказала, что не уедет без того, чтобы не добиться удовлетворения просьбы. Крестьяне кланялись ей, сказано, на ласковом слове, но с внутренней безнадежностью.

Помещица доехала до Москвы (резиденция Московских митрополитов находилась на Самотеке — сейчас подворье Троице-Сергиевой Лавры), переоделась в чёрное платье, приехала к митрополиту, выгнала из приемной келейника и уселась в приёмной владыки, снявши шляпу и открывши французский роман, с тем, чтобы не уходить.

Филарет, который, конечно, обо всём знал, в конце концов, вышел к ней и слабеньким голоском спросил: «Что Вам угодно?» Она рассказала о главнейших обидах, которые терпят крестьяне. Но оказалось, что Филарет эти неудовольствия крестьян считал «малодушеством». Помещица настаивала на своём и Филарет был уже не в силах сопротивляться такому наскоку дочери партизана, говорит — «Хорошо. Скажите тому священнику моим именем, что мне о нём доложено». Она в ответ — «Для него Ваше имя ничего не значит». Филарет: «Да не может быть!». Помещица: «Извините, Ваше Высокопреосвященство, я не приучена лгать и если я говорю что-нибудь, то это так и есть. Я ему тысячу раз говорила, что буду на него жаловаться, но он сказал — владыка нам не шьёт, не порет, а нам и пить и есть надо».

Филарет тут же убрал того священника, и дальше Лесков пишет, что поп, виновный во многих делах (в симонии, прежде всего), безвинен только в тех делах, что навязала ему «приведенная в азарт графиня», так как он никогда не говорил, погубивших его слов, что «владыка ему не шьет, не порет».

Филарет Киевский в таком положении потому быть не мог, что он, прежде всего, говорил с людьми сам, и даже, не надо было очной ставки, так как он приглашал виновного на весь «синклит» (очевидно, вроде епархиального совета) и распекал его. Дело приобретало большую огласку, но все могли указать на мнение владыки и поэтому все такие дела как бы решались сами собой. При владыке Филарете как-то подбирались по всей епархии (Киевской и Галицкой) именно добрые пастыри, в духе своего архипастыря, но милость шла как бы поверх всяких законов.

Например, в одном дворянском семействе оказалась самоубийца. Самоубийство никак не могли приписать умоисступлению, поэтому, чтобы похоронить по православному обряду, надо было обращаться ко владыке. Владыка посокрушался и сказал — «бедная, бедная». Посланный пояснил владыке, что врач утверждает, что самоубийца была в полном уме. И тот с милостивым нетерпением ответил: «Да что он знает о полном уме: женщина слабая, немощный сосуд — скудельный. Хоронить по обряду, я приказываю».