В. Букатов - Фабула и сюжет Страница 5

Прицел в ноги [ у дуэлянтов - В.Б.] означал желание покончить дуэль легкой раной и совершить дело чести, не покушаясь на жизнь противника. Прицел в голову означал не просто желание выполнить дуэльный ритуал, а наличие мстительного чувства и жажду смерти противника. В этом случае и другой участник дуэли вынужден был менять тактику.

Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, то есть поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, «метя в ляжку» [ техническое выражение дуэлянтов - В.Б.], попал в руку [ речь идет о дуэли Якубовича с Грибоедовым - В.Б.]».

В целом описание дуэли у Пушкина, по мысли Лотмана, раскрывает механизм, при помощи которого общество, презираемое Онегиным, все же властно управляет его поступками, механизм этот заключается в боязни быть смешным или сделаться предметом сплетен.

Выводы Лотмана отличаются от выводов Поспелова потому, что исследователи видят разное «фактическое» поведение Онегина. Текст романа, растворяясь, трансформируется для них в разное «фактическое» поведение Онегина. Поспелов справедливо утверждает (я повторю цитату еще раз): «Истинно художественный сюжет представляет собой не копировку бывших в жизни происшествий, но их отбор, их претворение, создание в них подробностей (иногда доходящих до фантастики) в соответствии с идейной направленностью произведения».

Все это так, но как узнать, что же именно было «выбрано» Пушкиным? Думается, что читатель с интересом и, может быть, с удивлением прочитал как версию Поспелова, так и версию Лотмана, потому что сам он видел событийный ряд дуэли опять же таки по-другому.

Для нас дело не в том, кто прав. В искусстве толкования уместным является вопрос - что интереснее? Существуют и другие толкования дуэли Онегина с Ленским, также опирающиеся на соответствующие составы события. Иногда каждый новый «состав» только чуть-чуть отличается от других версий. Но общеизвестно, что «чуть-чуть» в искусстве значит многое.

В «Психологии искусства» Выготский напоминал - объективные заключения нуждаются в объективных предпосылках. Но оказывается, что даже просто набор содержащихся в произведении фактов не является всецело объективным - каждый читатель этот набор видит по-своему. Мало того, с изменением (расширением) личного опыта читателя хитросплетенные слова литературного текста переживаются им опять-таки по-новому, и он, часто к великому удивлению и радости, открывает для себя факты, о которых не подозревал при чтении прежде. И хотя такое новое в и дение будет явно богаче, тем не менее оно по-прежнему останется его личным, субъективным. В литературоведении пора признать и постоянно учитывать непременность этого явления. Иначе исследование идейной направленности произведения, на деле исходящее, как мы увидели на примере дуэли в «Евгении Онегине», из субъективного понимания (а другого быть не может), но возводимое в ранг абсолютной объективной истины, становится ничем иным, как авторитарной метафизикой.

Литературоведению привычно претендовать на роль последней инстанции. Пока что оно не может иначе выполнять свою роль. Теоретические заключения, хотя и основанные на субъективных предпосылках, но выдаваемые за строго объективные, часто не могут способствовать не только развитию литературы, но и повышению уровня культуры чтения современников.

Чтобы наслаждаться произведением искусства, нужно быть образованным, - как-то глубокомысленно заметил К.Маркс, соглашаясь с наблюдениями многих предшествующих философов. Но может ли необходимое читателю образование обеспечить литературоведение, которое толкует о том, что не соответствует реальному положению вещей. Постоянные попытки что-либо изменить в литературном просвещении и образовании свидетельствуют о грустном варианте ответа.

Обучение литературе сводится либо к объяснению каких-то очерствевших терминов, либо к изложению канонизированного понимания, независимо от того, насколько это понимание неинтересно и насколько оно не соответствует тексту

Когда- то обучение пониманию входило в задачи такой филологической дисциплины как герменевтика. В 13-м томе «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона в статье о герменевтике сказано: «Вообще Г[ерменевтика] -только филологическая наука, отклоняющая всякие директивы, откуда бы оне ни исходили».

Экзерсис седьмой

В своей последней книге «О теории прозы» В.Шкловский вспоминал: «Когда я писал в 1921 году книгу о Стерне, когда, к ужасу Максима Горького, вернул ему данный мне экземпляр, распухший от сотен закладок, он сказал, упирая на букву «о», как будто слово его поставлено на колеса:

- Вероятно и может быть, не совсем плохо, что в такой короткий срок вы так, Виктор, испортили этот том.»

Возможно, благодаря Шкловскому Выготский открыл для себя Стерна. «Поэзия выработала целый ряд очень искусных и сложных форм построения и обработки фабулы, - я позволю себе повторить эту цитату из «Психологии искусства», - и некоторые из писателей отчетливо осознавали роль и значение каждого такого приема. Наибольшей сознательности это достигла у Стерна, как показал Шкловский. Стерн совершенно обнажил приемы сюжетного построения и в конце своего романа дал пять графиков хода фабулы романа “Тристрам Шенди”».

Шкловский [1982]: «Работа Стерна иногда кажется шуткой. Он начисто выкинул две главы, оставив вместо них чистые страницы. «…»

В СССР сейчас издали том Стерна в количестве, то есть в тираже, триста тысяч. Читатели, получив книгу с чистыми страницами, решили, что это типографский брак, и некоторые из них прислали книгу для замены. «…»

На такой эффект рассчитывал сам Стерн…»

Пушкин в примечании к I главе первого издания «Евгения Онегина» уведомлял: «Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором». Некоторые современники отнеслись к этому с иронией. Брат лицейского друга Пушкина - П. Л. Яковлев написал пародию, в которой после «главы первой», занимающей несколько строчек, идет: II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, XI, XII. «Я очень знаю, что теперь не в моде большие главы и что ненадобно порядка в нумерации глав. Знаю - зато вдруг глава XII! Это, право, лучше старинного порядка».

Интересно, знал ли Яковлев Стерна? Видимо, нет, иначе он расширил бы свою пародию чистыми листами.

Шкловский:

«Стерна знал Толстой.

Стерна знал Достоевский.

Стерна знал Пушкин.

Вывод: Стерна знает великая русская литература.»

В первом издании «Тристрама Шенди» посвящение было поставлено только в восьмой главе первого тома, а девятую главу составило примечание к этому посвящению (!).

Шкловский писал, что, экспериментируя, Стерн максимально приблизил читателя к себе самому. Яковлев, приблизившись к себе, разглядел пародиста…

Выготский полемически утверждал, что «само по себе произведение никогда не может быть ответственно за те мысли, которые могут появиться в результате его». Одни в «Евгении Онегине» увидят материал для пародии, другие «энциклопедию русской жизни», третьи «литературную энциклопедию». Поэтому Выготский в «Психологии искусства» настаивал на перестройке литературоведения, предлагал заменить рассмотрение содержания появившихся в субъекте мыслей под воздействием художественного текста рассмотрением закономерностей их объективного возникновения. Благодаря такому повороту концепция Выготского обретала целостность и стройность.

Основатели школ и направлений отличаются от своих последователей тем, что продвижение вперед для них не самоцель, а всегда лишь способ достижения цели. Последователи же склонны возводить путь достижения в абсолют. Фокусируя на нем внимание, они теряют из виду конечный пункт назначения. Потебня на основе идей В. фон Гумбольдта осуществил целый ряд плодотворных исследований, сложившихся в особое литературоведческое направление. У Потебни было много учеников и последователей, многие из них либо двигались по дороге учителя беспечно, либо быстро сворачивали в сторону других целей: собственных или вымышленных. Когда же в их работах обнаруживалась односторонность, то окружающими коллегами она, как ни странно, приписывалась теории самого Потебни. Чтобы исправить положение, доброжелатели начинали вносить в нее существенные поправки. И так до тех пор, пока она в конце концов не потеряла привлекательность.

Однажды я был очень удивлен, встретив в книге, выпущенной в 1835 году в Киеве термины «текст» и «контекст». Это был перевод на русский язык «Св. Герменевтики» Августина Блаженного (IV-V вв.н.э.). В ней я нашел стройную теорию семиотики, интересно и понятно изложенную. Трудам основоположников новых школ и направлений свойственна эта особая стройность, восхищающая потом разные поколения любопытных читателей. Труды же их последователей чаще всего этой стройностью не обладают. Впрочем, каждый основоположник тоже своего рода чей-то последователь, и его идеи выстраиваются на фундаменте идей, ранее существовавших. Известно, что Августин исходил из лингвистических идей учения стоиков. Но к школе стоиков он не принадлежал и, возможно, не разделял их учения.