Ирина Сироткина - Классики и психиатры Страница 5

Медгиз, 1951.

25 Brown J. V. The Professionalization of Russian Psychiatry: 1857–1922. Ph.D. diss.: University of Pennsylvania, 1981; Idem. Heroes and non-heroes: Recurring themes in the historiography of Russian-Soviet psychiatry // Discovering the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale, R.S. Porter. New York and Oxford: Oxford U.P, 1994. P. 297–307; Idem. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905–1913 // The Russian Review. 1987. Vol. 46. P. 283–302; Idem. Professionalization and radicalization: Russian psychiatrists respond to 1905 // Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russian History / Ed. H.D. Balzer. Armonk and London: M.E. Sharpe, 1996. P. 143–167; Idem Psychiatrists and the state in tsarist Russia // Social Control and the State / Ed. S. Cohen, A. Scull. New York: M. Robertson, 1983. P. 267–287; Idem. Social influences on psychiatric theory and practice in Late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S.S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis: Indiana U.P., 1990. P. 27–44; DixK.S. Madness in Russia, 1775–1864: Official Attitudes and Institutions for Its Care. Ph.D. diss.: University of California, 1977; Joravsky D. Russian Psychology: A Critical History. Oxford, UK, and Cambridge, MA: Blackwell, 1989.

26 Цит. по: Эдельштейн A.O. Сергей Сергеевич Корсаков. М.: Медгиз, 1948. С. 5.

27 См., напр.: Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль / Под ред. В.М. Лейбина. М.: Республика, 1994; Эткинд А.М. Эрос невозможного. СПб: Медуза, 1993; Angelini Alberto. La psicoanalisi in Russia: dai precursori agli anni trenta. Napoli: Liguori Editore, 1988; Psychanalyse en Russie / Ed. M. Bertrand. Paris: L’Harmattan, 1992; RiceJ.L. Freud’s Russia: National Identity in the Evolution of Psychoanalysis. New Brunswick: Transaction, 1993; Ljunggren M. The Russian Mephisto: A Study of the Life and Work of Emilii Medtner. Stockholm: Almqvist & Wiksell International, 1994; Miller M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale U.P., 1988.

Глава 1 Гоголь, моралисты и психиатры

Теперь передо мною все открыто. Теперь я вижу все как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде все было передо мною в каком-то тумане. И это все происходит, думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря.

Н. В. Гоголь

Психиатр до последнего времени мыслил душевное расстройство как явление, чуждое здоровому человеку, явление, обусловленное глубокими анатомическими изменениями инвалидного мозга, в котором он хочет найти подтверждение своим утверждениям и положениям. То законное, с определенной точки зрения, отыскивание во что бы то ни стало физических изменений, которых на самом деле пока нельзя открыть, приводит психиатра к теории функциональных, молекулярных, химических изменений и не позволяет ему изучать явление прежде всего с той стороны, с которой, казалось бы, у него имеются все шансы что-то узнать, со стороны душевных изменений — с психологической.

И.Д. Ермаков1

Современники Николая Васильевича Гоголя (1809–1852) были поражены тем, что, находясь на вершине своей славы, писатель вдруг распрощался с художественной литературой, стал глубоко религиозным и превратился в проповедника, как им казалось, реакционных идей. «Загадка Гоголя» — по выражению П.А. Вяземского — продолжала мучить его современников до тех пор, пока они не нашли ей объяснение в болезни, которая, как считали многие, сделала блестящего писателя и социального критика чуть ли не религиозным маньяком2. Вынесенное по моральным основаниям суждение о болезни Гоголя не требовало медицинского подтверждения. Но психиатры, во второй половине XIX века все громче заявлявшие о себе, вмешались в дискуссию. Удобный случай представился полвека спустя после смерти Гоголя, в 1902 году. В тот год вышли сразу две его патографии: врачи Н.Н. Баженов и В.Ф. Чиж предложили, как им казалось, авторитетные доказательства тому, что Гоголь страдал душевным расстройством. Медики использовали свой научный арсенал, чтобы подтвердить: искусство, если оно не служит прогрессу, — искусство «больное».

Особенно настойчиво предлагал свои услуги по медицинскому обоснованию общепринятого мнения Чиж. Вся его профессиональная деятельность, включая занятия экспериментальной психологией и психиатрией, была реализацией морального проекта, характерного для девятнадцатого века. Однако с началом нового столетия общественная и литературная оценка Гоголя изменилась. Между 1902 и 1909 годами — датами пятидесятилетия его смерти и столетия рождения — писатель был реабилитирован, а те психиатры, которые неосторожно объявили писателя душевнобольным, сами подверглись критике. Молодое поколение взялось за пересмотр устаревшей морали, а вместе с ней и диагноза, вынесенного ранее писателю.

Николай Васильевич Гоголь

Хотя существует столько же версий жизни Гоголя, сколько биографов, в наиболее распространенной из них жизнь писателя оказывается резко разделенной на две половины. Первая — та, во время которой написаны полные мягкого юмора «Вечера на хуторе близ Диканьки», другие рассказы и повести, комедия «Ревизор» — произведения, принесшие Гоголю заслуженный успех у публики, критику официальных властей и репутацию оппозиционера. Уехав в Италию, Гоголь продолжал работать над «Мертвыми душами», первый том которых появился в 1842 году. Роман, в котором увидели сатиру на провинциальную жизнь помещиков, закрепил за писателем славу борца с общественным злом, врачующего социальные язвы смехом.

В 1840-х годах Гоголь бывал в России только наездами; тем с большим нетерпением российская публика ожидала новых работ писателя. С момента издания первого тома «Мертвых душ» прошло пять лет, но вместо ожидаемого второго тома Гоголь опубликовал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Она произвела эффект разорвавшейся бомбы — настолько ее проповеднический тон резко контрастировал со всем, опубликованным прежде. Гоголь позже оправдывался, что писал книгу для себя, когда был тяжко болен и готовился к смерти. Она содержала собрание писем и эссе на религиозные, политические и исторические темы — духовное завещание писателя, с помощью которого он стремился пробудить спящие души своих читателей. Но публика была поражена новым постным лицом популярного сатирика и жизнелюба. Кроме того, Гоголь брался за наставления в том, в чем у него самого не было никакого опыта, — как губернатор должен управлять губернией, помещик — имением и какой должна быть супружеская жизнь. Только консервативная партия славянофилов приветствовала «Выбранные места» — торжествуя над западниками, которые ранее произвели писателя в общественного деятеля левого толка. Но и те и другие были шокированы подобострастным отношением Гоголя к власти. Распространился слух, что писатель был подкуплен. Подливая масла в огонь общественного возмущения, официальная критика поспешила объявить, что новая книга Гоголя — знак того, что тот полностью одобряет политику Николая I и его правительства. Дошло до заявлений вроде: «Гоголь умер, когда написал свою последнюю работу [“Мертвые души”]. Его физическая смерть гораздо менее важна»3.

Как известно, умиравший от туберкулеза В.Г. Белинский написал Гоголю открытое письмо. Прежде один из самых восторженных поклонников писателя, Белинский в свое время провозгласил Гоголя основателем нового литературного направления — так называемой натуральной школы, — защищая от критики за использование низких сюжетов и неблагородного языка. Яркая и остроумная полемика Белинского как ничто другое способствовала признанию писателя. «Я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса, — писал Белинский Гоголю. — И Вы имели основательную причину хотя бы на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь». Он заявил, что писатель глубоко заблуждался, уповая на религию и не видя, что проблемы, с которыми сталкивается русский народ, политического плана. Одно из «писем» Гоголя, адресованное «русскому землевладельцу», возбудило особый гнев Белинского, и он заклеймил прежнего любимца как «проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия». Он же первым во всеуслышание сказал, что единственное приемлемое объяснение поступка Гоголя — безумие: «Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться. Или — не смею досказать моей мысли…»4

Написанное в австрийском Зальцбрунне, вдали от российской цензуры, письмо Белинского содержало резкую критику царского режима. Его публикация в России была невозможна, а за распространение копий полагалось тюремное наказание: в частности, именно из-за этого Достоевский попал в Сибирь. Тем большим влиянием стали пользоваться в России и автор письма, и его мнение об общественной роли и нравственной миссии искусства. Линия, разделяющая искусство и жизнь, была стерта, и это стало традицией. Эту традицию, — согласно которой одни и те же оценки применяются и к повседневной жизни художника, и к его произведениям, — Исайя Берлин считал специфической для России. Публика равно выражает «похвалу и поругание, любовь и ненависть, восхищение и презрение как по отношению к художественным формам, так и выведенным в них человеческим характерам, чертам личности авторов и содержанию их романов»5. Гоголь стал для этой традиции пробным камнем. Несколько поколений читателей, критиков и историков разбирали и судили его личность с неменьшим пристрастием, чем его произведения. А идея Белинского о «двух Гоголях» — одном, пламенном патриоте, и другом, предавшем свободу и либерализм, — надолго утвердилась в умах читателей.