Андрей Фесенко - Русский язык при Советах Страница 5

Brissotin, brissotier, brissotiste (в русском же, в аналогичных случаях, за каждой лексемой закрепляется определенный суффикс: ленинец, троцкист).

Касаясь словообразований от имен собственных, упомянем, что Феликс Дзержинский называл русских чекистов «якобинцами», проводя этим параллель между последней русской революцией и первой французской. И действительно, между якобинцами и чекистами нашлось много общего, включая и язык. И у одних, и у других оказался общим лексикон: «террор», «трибунал», «комитет», «комиссар» и т. п., хотя все эти слова не являлись порождением революций, а были заимствованы у древнего мира.

В процессе Великой Французской революции происходила борьба между отдельными синонимами, и одни исчезали, а другие утверждались в языке, обладавшем чувством меры, и изгонявшем худшие формы, задерживая лучшие: так из двух равнозначных слов contre-revolutionnel и contre-revolutionnaire победило последнее, как более отвечающее структурной гармонии языка (ср. как в русском языке более ранняя форма «Высовнархоз» была вытеснена равнозначным «ВСНХ»).

Язык предал забвению слова или слишком тяжеловесные по своей конструкции, вроде «canaillarchie», «sanguinocratie», или отображавшие частности революции, незначительные в общем ходе истории: «freroniste», «maurytiste», как правило, слова, обозначавшие последователей мало популярных общественно-политических деятелей.

Популярность неологизмов, созданных во французском языке после 1789 г., обязана, главным образом, тому, что каждый из них рождался жизнью, оформлялся кем-либо из политических вождей и через Конвент бросался в толпу, моментально подхватывавшую его. Так, известный политик Грегуар, которому приписывается создание слова «vandalisme», заявлял: «Я создал слово, чтоб уничтожить явление».

Одной из характерных особенностей языка Великой Французской революции, роднящей его с русским революционным языком, явилось не только создание новых слов, но и уничтожение, вернее бойкотирование, старых [7], доходившее иногда до фальсификации классической литературы. Так «…якобинская цензура заменяет в мольеровском «Мизантропе» стих

Et mon valet de chambre est mis dans la gazette

стихом

Et l’homme le plus sot est mis dans la gazette

Valet понимается как слово, связанное с рабством и общественным неравенством. Даже в карточной терминологии валеты переименовываются в les braves (молодцов) или в les egalites (равенства). Исчезает из обращения слово la populace (чернь). Низкими и подлыми считаются слова manant и paysan, имевшие при старом режиме значение нашего «мужик». Вместо них вводится античный неологизм agricole или agriculter. (К. Державин, Борьба классов и партий… стр. 39) (см. о подобных словах и их судьбе в русском языке послереволюционного периода на стр. 50). Возвращаясь к проблеме русского языка революционной эпохи, следует повторно отметить, что специфика этого языка подготовлялась многими факторами. Кроме чисто революционных лексики и фразеологии, роднящих русский язык этого периода с языком Великой Французской революции, здесь наблюдается и совершенно новый момент, характерный для ХХ-го века – это склонность к аббревиации, сокращению слов и даже целых предложений.

Темпы нашей жизни породили в широком масштабе такую словесную форму, как аббревиатура – сокращенное слово, явление в основе своей вполне положительное, характерное, кстати, и для западных языков. Сокращение названий фирм, промышленных объединений или общественных организаций чрезвычайно характерно для двадцатого века с его убыстренными темпами любой деятельности. На Западе давно уже распространились сокращенные слова (AEG в нем., FAI во франц., CIO в англ,) и, по свидетельству А. Горнфельда («Муки слова», стр. 153), «…задолго до революции… были у нас и «Рускабель» и «Сотим» и «Вочето» и «Катопром», только не столь властные и не столь известные».

Идя в ногу с веком, русский язык охотно вбирал в себя такие сокращенные наименования, как «Лензолото», «Продамета», «Продуголь», «Ропит», «Юротат» и т. д., но это явление достигло во многих случаях абсурда в революционной России и заслужило порицание самих вождей революции, в том числе и Ленина, считавшего, например, такое сокращение как «Высовнархоз» (Высший совет народного хозяйства) антиэстетическим, непопулярным и недолговечным.

Корни советского языка уходят в партийный жаргон («эсер» – социалист-революционер, «эсдек» – социал-демократ, «кадет» – конституционный демократ, «октябрист» и т. д.) и в просторечие низших слоев населения, участвовавших в революции («даешь», «контра», «офицерье» и т. д.).

По этому поводу С. Карцевский, в своей уже упоминавшейся книге «Язык, война и революция» (стр. 3) предупреждает:

«Языковые изменения последних лет не могут рассматриваться вне связи с предыдущей волной новшеств, восходящей к эпохе около 1905 г., ибо и события наших дней есть только одно из звеньев в цепи социально-политических потрясений, начало которой надо полагать около 1905».

Интересно отметить, что первые попытки аббревиации в русском языке явились многовариантными, а основы сокращаемых и слагаемых слов очень продуктивными. Так, например, партийные обозначения в эпоху революции 1905 г. встречаются в следующих формах: с.-р., эс-эр, эсэр, они же дают производные: эсеровский, эсэровство, эсэровствовать и т. д. Аналогичное наблюдается и с аббревиатурами и их производными от «социал-демократ» и «конституционный демократ». Особенностью основных из этих аббревиатур является то, что они используют буквенный или алфавитный принцип сокращения, в то время как (см. ниже) в дальнейшем возникает борьба этого типа сокращений со слоговым.

Во время Первой мировой войны новое в русском языке создавалось двумя путями. Зародыши революционного языка зрели в тылу, на митингах, устраиваемых партийными агитаторами, ошарашивавшими слушателей «умными» и непонятными иностранными словцами: «социализация», «национализация», «перманентная революция», «экспроприация» и пр. В свою очередь фронт создавал свои упрощенные языковые формы. Инициатором таких сокращений в армии нужно считать генеральный штаб, вводивший их, главным образом, в целях облегчения телеграфных сообщений. Нужно отметить, что армия поначалу очень неохотно принимала такие новшества, как «военмин» (военное министерство), «дарм» (действующая армия), «генштаб» (генеральный штаб), «штарм» (штаб армии), «штакор» (штаб корпуса), «штадив» (штаб дивизии), «главком» (главнокомандующий), «командарм» (командующий армией), «начдив» (начальник дивизии) и т. д. Некоторые из них отнюдь не отличались благозвучием, как, например, «дегенарм» (дежурный генерал по армии), «главковерх» (верховный главнокомандующий), «генкварверх» (генерал-квартирмейстер при верховном главнокомандующем), «наштаверх» (начальник штаба верховного главнокомандующего) и более позднее – «Румчерод» (Совет солдатских, матросских и рабочих депутатов Румынского фронта, Черного моря и Одесского округа).

Однако то, что с трудом прививалось в армии, давно проложило себе дорогу во флоте. Такие сокращения, как «каперанг» (капитан первого ранга), «кавторанг» (капитан второго ранга) прочно вошли в лексикон моряков, охотно воспринявших «эсминцы», «линкоры», «минзаги» и «подлодки». Позже всё это переплавилось в горниле гражданской войны, а дальше, через прессу, беллетристику и живых людей вошло в обиход русского языка.

Глава III. НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО ЯЗЫКА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

Рассматривая развитие русского языка в период большевистской диктатуры, нельзя не согласиться с замечанием А. Горнфельда о том, что этот язык растет «в стране с притуплённым личным почином, жизнь которой искони в значительной степени определяется начальством» («Новые словечки и старые слова», стр. 14). Отсюда проистекает и то, что некоторые моменты в языке не являются результатом свободного народного творчества, а привнесены извне, навязаны языку «сверху». Правда, многое, втиснутое в него насильно, со временем выбрасывается им как ненужный и вредный сор.

По утверждению самих же марксистов, пришедших к власти в России, их учение создано не народными массами, а кучкой ученых интеллигентов, язык которых часто находился ближе к латыни, бывшей в средние века международным языком, чем к родной речи и пестрел выражениями вроде: «финансовая олигархия», «аграрная реформа», «капиталистическая эксплоатация», «классовая дифференциация», «диалектический материализм», «оппортунизм», «оппозиция», «индустриализация» и т. п. Отсюда и непонятность его для человека из народа, к которому направлялись слова вождей революции, строивших свою речь на интернациональной политической терминологии, часто вывезенной из эмиграции.

Попытка в слишком большой мере интернационализировать русский язык привела к тому, что последний засорился варваризмами, вдобавок искажавшимися малознающими людьми (часто, к сожалению, обладавшими духовным и административным влиянием на массы) [8].