Елена Волкова - "Умереть хочется – грешен": исповедальность Льва Толстого Страница 5

"Состояние души Сони нехорошее – не может подняться над личными, для нее семейными интересами и найти смысл в жизни духовной". (53, 24-25)

Как неоднократно отмечали отцы церкви, настоящее покаяние должно привести к отказу от греха. Соединение веры с жизнью – главная духовная цель Толстого:

"Ведь что такое грех? Отступление с прямого пути направо и налево. Что же вытекает из того, что понял, чтоя сбился налево? Кажется ясно, что только то, что я должен идти направо столько же, сколько я шел налево. Мы же, когда каемся этого не делаем, каемся во грехе, а не ворочаемся на тот путь, с которого свел нас грех".(50, 149)

Желание Толстого сделать покаяние продуктивным (возвращающим на путь добродетели) приводит его к критике догмата об искупительном характере жертвы Христа, поскольку вера в искупление отменяет, по его мнению, необходимость нравственного очищения. Но, выходя в поле догматических взглядов Толстого (на котором было сломано так много копий), важно не выйти за пределы отмеченного нами в эпиграфе принципа выявления положительных сторон духовных исканий Толстого, то есть познания в духе любви: во-первых, потому что критики с обеих сторон в этом "церковно-писательском вопросе" (В.В.Розанов) было написано достаточно,а во-вторых, потому что ключ к пониманию религиозных взглядов может быть обнаружен вего намерениях: по словам того же Розанова, "о "чем грезилось ночью" у Толстого выше, чем у кого-нибудь", и он превосходил всех писателей "в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в "что он сделал", но в "что он хотел" . [12]

Исповедальные особенности сознания Толстого могут пролить свет на те намерения, которые привели к его радикальному спорус церковной догматикой. Главная цель писателя – пробудить в человеке сознательное и деятельное отношение к духовной жизни, пробудить в нем личную ответственность за каждый поступок, каждую мысль и каждое чувство. Этим он пытался спасти человека от духовной смерти. Видя Бога и человека как родственные сущности, Толстой сметает все, что, на его взгляд, мешает им слиться в гармонии: многие догматы летят прочь, потому что они тяжелым грузом непонимания, на его взгляд, ложатся на человека и мешают ясному представлению о Боге; вслед за догматами сметены чудеса, потому что вера в них, думает Толстой, ослабляет волю человека в борьбе с собственными грехами. Он ополчается на все, что, по его наблюдению, человек в ущерб своему духовному развитию стал почитать более учения Христа, сущность которого он видит прежде всего в заповеди любви и безусловном отказе от насилия. Как Бог утаивает от еврейского народа место погребения Моисея, чтобы люди не почитали его как Бога, так Толстой пытается убрать из христианства догматы, чудеса и таинства, которым люди, на его взгляд, стали поклоняться более, чем своему Творцу. Он делает это категорично, со всей энергий художника, доводящего до абсолюта выявленную им закономерность жизни. Он и в богословии остается художником (Мардов называет его художником мысли), развивающим конфликт до трагического звучания. Он отнимает у Бога имя и личность, отвергает божественную природу Иисуса Христа потому, в частности, что такого Бога, по его мнению, церковная традиция отделила и отдалила от человека. Парадоксальным образом Толстой отрекается от Христа во имя Христа, поскольку цель своей жизни видит в следовании его заповедям и устремляет свою молитву к Богу, окрывшему божественный строй бытия через проповедь Христа.

Толстой видит Бога и человека как двух путников из школьной задачки, которые вышли навстречу друг другу из пунктов А и Б, но не могут преодолеть опасные завалы на пути, под которыми может погибнуть человек, - их-то и бросается разбирать Толстой. Такова его цель по спасению человека. Личное духовное подвижничество Толстого напоминает историю, случившуюся с Данте, который однажды разбил церковную купель, спасая тонущего в ней младенца. Его осудили. Толстой, образно говоря, разбил купель догматики, и его, как и в случае с Данте, осудили, забыв о "младенце", которого он бросился спасать. Младенец этот – сам Бог, которого Толстой пытался возродить в своей душе напряженной исповедальной работой, и к возрождению которого призывал все человечество.

Примечания

[1]

Лазарев Е.Е. Знакомство с Толстым. – В кн.: Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. М. Худ.лит., 1978, в 2 тт, т.1, с.322.

[2]

Там же.

[3]

Мардов И.Б.Лев Толстой на вершинах жизни. М.: Прогресс-Традиция, 2003, с.371.

[4]

Толстой Л. Н.Полн.собр.соч. в 100 т. М., 2000,т.1,с.153.

[5]

Полное собрание сочинений (Юбилейное) в 90 т., М., 1928-1958. В тексте здесь и далее указаны том и страница.

[6]

Слово "исповедь" происходит от глаголов "ведать" и "поведать".Форма "ведь" - повелительное наклонение от "ведать" - означала "ведай, знай, понимай" до того, как превратилась в междометие со значением "разве не так", "не так ли".Слово изначально связано с познанием, постижением истины, анализом, исследованием. Глагол "поведать" слился со словами"истина", "правда", "тайна" в устойчивыхсочетаниях "поведать правду/истину/тайну". Приставка "ис" несет в себе значениевыведения чего-либо наружу изнутри, из глубин человеческой души.

[7]

Мардов И.Б.Op.cit,, с. 106.

[8]

Заметим, однако, что на определенном этапе принцип исповедальной откровенностивступает в конфликт с художественным воображением Толстого и становится одной из причин его антиэстетизма. Иносказание он видит как отступление от прозрачности самовыражения, отмечая 26 сентября 1895 г. в дневнике, что "не годится писать художественное иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен только, когда пишу во-всю то, что знаю и о чем думаю". (53, 58)

[9]

Два типа рецепции исповеди смоделировал Шатобриан в "Рене" - осуждение (представленное французским священником) и милосердие (со стороны индейца).

[10]

Шестов Л.Разрушающий и созидающий миры (по поводу 80-летнего юбилея Толстого) // Русская мысль. - М., 1909. - кн. I. - с. 40.

[11]

Шкловский В. Лев Толстой. М, Молодая гвардия, 1963, с.17, с.601.

[12]

Розанов В.В. Опавшие листья./ О себе и о жизни своей. М, Московский рабочий, 1990, с.260-261.