Страдание и его роль в культуре - Юрий Миранович Антонян Страница 5

Страдание может оказывать положительное, неопределенное (нейтральное) или отрицательное воздействие на физическое, нравственное, психическое и (или) духовное состояние человека в зависимости от того, как оно переносится, какой ущерб наносит, к каким выводам либо позициям приводит и чем мотивируется, если оно принимается добровольно. Оно способно разрушить личность, даже полностью, вызывая психические и соматические заболевания, породить гнев и стремление отомстить, иногда озлобление на всю жизнь, но способно и вызвать ощущение очищения и приобщения к высшим ценностям, в том числе у верующих, когда человек как бы становится над миром с его радостями и горестями, и т. д. Поэтому не следует думать, что страдание только очищает и возвышает, вполне возможно, что чем длительнее и болезненнее муки, тем хуже становится человек, но он может сдаться только в предвидении мук.

Страданиям не надо придавать примитивный юридический или духовный смысл, что часто оборачивается торгашеским отношением к ним. Так, не могут быть искуплением грехов бесчеловечное отношение к военнопленным и мирному населению во время войны, геноцид, пытки и т. д. У всех этих явлений совсем другие — социальные, а отнюдь не Божественные истоки. Человек должен страдать за свои преступления и иные тяжкие проступки, но только заслуженно, хотя представления об адекватности наказания еще никогда не принимались всеми единогласно и этого никогда не будет. Если верующий внушил себе, что он виновен перед своим Богом и поэтому должен страдать, то это его личное дело, в него он не должен втягивать остальных.

Страдание ни в коем случае не является проблемой только духа и духовной жизни, хотя нет никаких сомнений в том, что оно весьма значимо для духовного и нравственного очищения и совершенствования человека. Но будет банальным утверждение, что страдание может иметь чисто социальную природу, происходить вследствие разного рода насилия и террора, собственных заблуждений и проступков, несправедливого социального устройства. В равной мере оно может иметь место по причине соматических и психических болезней, утраты любимых и близких, страха смерти и т. д. Но страдания не являются атрибутом каждого человека. Во-первых, многие люди в жизни почти никогда не страдали, потому что так складывалась их жизнь, у них просто не было причин страдать. Например, так было у гоголевских старосветских помещиков, которые жили без волнений и потрясений и мирно закончили свой век. Конечно, их могли коснуться и потрясти войны или какие-нибудь иные катастрофы, в которые они могли быть вовлечены. Но этого не случилось. Во-вторых, некоторые люди по своей природе не подпускают к себе страдания близко и отвергают, субъективно не воспринимают те внешние события, которые могли бы их вызвать; они вряд ли способны к состраданию. Прямой противоположностью являются те, кто сам ищет зло и возможность страдать, находит в этом удовлетворение и считает своим уделом. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что среди них много мазохистов.

Ощущения бессмысленности жизни могут стать страданиями, если они будут острыми, довлеющими, глобальными. Они могут возникать и в условиях вполне спокойной и внешне упорядоченной жизни, но болезненнее всего проявляются при тяжелых заболеваниях и в тюремных условиях (что наблюдается среди пожизненно осужденных), особенно в лагерях уничтожения (гитлеровских, ленинско-сталинских и др.). Об этом весьма убедительно пишет В. Франкл, прошедший немецко-фашистские концлагеря: «Один из важнейших уроков, которые я усвоил в Освенциме и Дахау, заключается в том, что в нечеловеческих условиях способен выжить лишь тот, кто устремлен в будущее, кто верит в свое призвание и мечтает выполнить свое предназначение. Американские психиатры убедились в этом при работе с бывшими заключенными японских, северовьетнамских и северокорейских лагерей для военнопленных»[8].

Наверное, все это верно и очень важно в отношении тех, кто «просто» находится в концлагере или другом аналогичном месте. Однако трудно представить себе устремление в будущее и веру в свое призвание тех, кого пытают в застенках, кто теряет в лагерях родных и близких, терзается болями при отсутствии медицинской помощи, становится жертвами чудовищных медицинских экспериментов, голодает, страдает от холода и т. д. В литературе довольно много примеров утраты веры в Бога у тех людей, у кого на глазах убивают их родственников или совершают иное чудовищное злодеяние. Здесь человек теряет все и, наверное, никакие самые искренние и благие советы ему не помогут. Все, что мы в этих случаях можем, оказать помощь и участие, что тоже не всегда возможно.

Н. А. Бердяев отмечал, что трудно человеку примириться с несправедливостью и бессмысленностью выпадающих на его долю страданий. Человек может очень многое вынести, в том числе страдания, которые ему самому казались непереносимыми. Но труднее всего вынести бессмысленные и невыносимые страдания; против них возмущается все существо человека. Слишком многие люди на земле считают свои страдания несправедливыми, не понимают, почему именно на их долю выпадают мучительные болезни, горькая нужда, неудачи, измены, почему им приходится страдать более, чем людям, которые не лучше их, даже намного хуже[9]. Бердяев, несмотря на весь свой оптимизм, не смог найти выхода из таких ситуаций, скорее всего по той причине, что никаких выходов просто нет.

В. Франкл, осмысливая свои переживания в Освенциме, несомненно, прав, говоря что коль скоро судьба возложила на человека страдания, он должен увидеть в этих страданиях, в способности перенести их собственную неповторимую задачу. Он должен осознать уникальность своего страдания — ведь во всей Вселенной нет ничего подобного; никто не может лишить его этих страданий, никто не может испытать их вместо него. Однако в том, как тот, кому дана эта судьба, вынесет свое страдание, заключается уникальная возможность неповторимого подвига.

Франкл пишет, что в концлагере все эти положения отнюдь не были отвлеченными рассуждениями, наоборот, такие мысли были единственным, что еще помогало держаться и не впадать в отчаяние даже тогда, когда уже не оставалось почти никаких шансов выжить. «Для нас вопрос о смысле жизни давно уже был далек от того распространенного наивного взгляда, который сводит его к реализации творчески поставленной цели. Нет, речь шла о жизни в ее цельности, включавшей в себя также и смерть, а под смыслом мы понимали не только «смысл жизни», но и смысл страдания и умирания. За этот смысл мы боролись!.. После того как нам открылся смысл страдания, мы перестали