Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов Страница 57

Роман при всей его даже и нынешней популярности (ежегодные сотни тысяч продаж) вряд ли для кого-то остается культовым. То есть изменяющим образ жизни сколько-нибудь существенного числа его читателей.

Или я ошибаюсь?

Насладившись и пресытившись этим концентратом Керуака, я мог бы вроде и закончить свои изыскания, но остатки научной добросовестности, в просторечии именуемой занудством, заставили меня прочесть еще и «Биг-Сур», в котором если и есть какая-то проповедь, то разве лишь та, что алкоголизм страшная болезнь, что от экзистенциального ужаса пьянство спасает ненадолго, а потом его лишь удесятеряет, и помочь тут не может ни грандиозная природа, ни буддизм, о котором уже нет и помину, ни слава культового автора, от которого ждут воспетой им бесшабашности, какого-то «благородного битничества», а он чувствует себя измученным и старым (до смерти в сорокасемилетнем возрасте ему и впрямь оставалось недалеко). Ни восхищаться, ни подражать ему совершенно не хочется, упаси бог, – его можно только жалеть.

А когда паломники, вернее поклонники, рвутся к нему в дом и он целый день шатается по комнатам пьяный, дабы соответствовать собственному образу, в нем уже начинаешь видеть прямо-таки жертву культа.

Жертву собственного культа.

Другой культовый автор Генри Миллер явился мне в «Иностранке» в те годы, когда я уже понял, что защитить от жизни меня могут лишь собственные фантазии, и читал его «Тропик Рака» с чисто литературным любопытством: «как сделано?» Сделано хорошо, местами даже очень, но особых художественных прорывов нет: экстатические перечни я видел еще у старого доброго Уитмена, «эстетику безобразного» кто только не практиковал – от Маяковского до «парижского» (как и Миллер!) Эренбурга:

Тошнит от жира и от пота,

От сотни мутных сальных глаз,

И как нечистая работа

Проходит этот душный час.

А нищие кричат до драки

Из-за окурков меж плевков

И, как паршивые собаки,

Блуждают возле кабаков,

Трясутся перед каждой лавкой

И запах мяса их гнетет…

Париж, обжора, ешь и чавкай,

Набей получше свой живот

И раствори в вонючей Сене

Наследье полдня – блуд и лень,

Остатки грязных испражнений

И все, что ты вобрал за день.

Так что двадцать лет спустя я решил перечитать Генри Миллера исключительно в поисках того, что напоминало бы проповедь. И неожиданно для себя увлекся. «Тропик Рака» и впрямь начинается впечатляюще: «Я живу на вилле Боргезе. Кругом – ни соринки, все стулья на местах. Мы здесь одни, и мы – мертвецы».

Далее следует пламенный монолог мертвеца. Мертвеца, прошу не забывать.

«У меня ни работы, ни сбережений, ни надежд. Я – счастливейший человек в мире. Год назад, даже полгода, я думал, что я писатель. Сейчас я об этом уже не думаю, просто я писатель. Все, что было связано с литературой, отвалилось от меня. Слава богу, писать книг больше не надо».

Но если писать книг больше не надо, то откуда взялась эта книга?

«Это не книга в привычном смысле слова. Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте… всему чему хотите. Я буду петь, пока вы подыхаете; я буду танцевать над вашим грязным трупом…»

Как, но ведь только что мертвецом был сам автор, а теперь он собирается танцевать над нашими трупами? (Бывают ли трупы чистыми, вопрос отдельный. Но, видимо, не случайно мы так торопимся их раскрасить и спрятать подальше от глаз, именно что выкрасить и выбросить.)

Но эта книга даже и не танец, и не песня – это «Песнь». И как было бы легко жить, если бы для создания чего-то великого было достаточно писать Все Слова С Больших Букв!

Тем не менее наш мертвец желает не только Петь: «Жратва – вот единственное, что доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие».

Со жратвой, увы, дела обстоят хуже некуда. «Однако я не прошусь обратно в Америку, чтобы меня опять сковали узами брака и поставили к конвейеру. Я предпочитаю быть бедным человеком в Европе. Видит Бог – я вполне беден. Так что нужно только оставаться человеком». Так мертвецом или человеком? Или это одно и то же?

«Искусство в том и состоит, чтоб не помнить о приличиях. Если вы начинаете с барабанов, надо кончать динамитом или тротилом».

«Если главное – это жить, я буду жить, пусть даже мне придется стать каннибалом». То есть и для мертвеца главное это жить? Или герой-рассказчик все-таки не совсем мертвец?

«Мой дух мертв. Но физически я существую. Существую как свободный человек. Мир, из которого я ухожу, – это зверинец. Поднимается заря над новым миром – джунглями, по которым рыщут голодные призраки с острыми когтями. И если я – гиена, то худая и голодная. И я иду в мир, чтобы откормиться».

Итак, мертвец, превратившись в гиену, идет в мир, чтобы откормиться. За счет рабочих лошадей, очевидно, другого счета в цивилизованном мире нет. Но если выбирать между гиеной и рабочей клячей… О существовании скаковых лошадей и вольных мустангов мертвец как будто даже не догадывается: «Сейчас обеденное время, и обитатели дома поднимаются к себе с тем усталым и безнадежным видом, который обычно отличает людей, зарабатывающих свой хлеб честным трудом».

Но они всего лишь тоже хотят выжить любой ценой: «Человек может полюбить навоз, относиться к нему с нежностью, если от этого зависят его благополучие и счастье».

«И если я вне человечества, то только потому, что мой мир перелился через свой человеческий край, потому, что быть человечным – скучное и жалкое занятие, ограниченное нашими пятью чувствами, моралью и законом, определяемое затасканными теориями и трюизмами. Я лью в глотку сок винограда и нахожу в этом мудрость, но моя мудрость не связана с виноградом, мое опьянение не от вина…

Может быть, для нас в мире не осталось больше надежды и мы обречены – обречены все без исключения, если так, то соединим же наши усилия в последний вопль агонии, вопль, наводящий ужас, вопль – оглушительный визг протеста, исступленный крик последней атаки. К черту жалобы! К черту скорбные и погребальные песнопения! Долой жизнеописания и историю, музеи и библиотеки! Пусть мертвые пожирают мертвых. И пусть живые несутся в танце по краю кратера – это их последняя предсмертная пляска. Но – пляска!»

Отдает молодым Маяковским – долой все! Но герой-повествователь вроде бы