Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник) Страница 6

Я знала от матери, что Крученых – футурист, соратник Хлебникова и Маяковского, которых чтили в нашем доме, и относилась к нему с опаской и уважением. Мама рассказывала, что в молодости Крученых, так же, как и его друзья – Маяковский, Бурлюк, Каменский, – носил желтую кофту и морковь в петлице. Мне это очень нравилось, и в глубине души я жалела, что они сменили этот наряд на обычные скучные костюмы. Под мышкой у Крученых всегда был потертый кожаный портфель с блестящими застежками, а на голове – ярко расшитая тюбетейка. С годами портфель порыжел, а тюбетейка утратила яркость. В детстве я даже думала, что Крученых спит с портфелем под мышкой и в тюбетейке.

Приходя к нам, он тут же на ходу открывал портфель, доставал из него какие-то листки, читал вслух свои странные стихи, потом они с моей матерью о них яростно спорили, вносили поправки в текст, и Крученых снова прятал листки в портфель и убегал куда-то, чтобы через несколько часов появиться вновь.

Мне очень нравились его стихи «Дыр бул шил», мы, дети, превратили их в считалочку. О другом его стихотворении «Хлюстра упала на лысину графа» я знала, что написано оно про моего деда со стороны отца – Дмитрия Евгеньевича Толстого, и хотя деда почти не помнила, но гордилась, что дед удостоился чести попасть в поэзию.

Всю жизнь Крученых прожил холостяком и к детям относился с осторожным любопытством. Еще в 1914 году он впервые в России собрал и издал «Собственные рассказы, стихи и рисунки детей». У нас была эта книга, напечатанная на разноцветной бумаге: рисунки на оранжевых листах, тексты на голубых. Но мне больше нравилось второе издание. Оно вышло в свет в 1923 году и, как все издания первых лет после революции, не отличалось роскошью. Серые тонкие листы, мелкая узкая печать, мягкая грязно-серая обложка. Но зато там было написано и про меня, правда, одна строчка: «Лида Толстая двух лет называет сахар – мазарган». А обложка была исполнена по рисунку трехлетнего Никиты Фаворского и изображала, как утверждал в подписи к ней юный художник, «людей, цыплят и огород». Люди, цыплята и огород были почти одного роста, а на огороде произрастали какие-то экзотические растения. Но была в этих треугольных человечках и остроугольных цыплятах такая наивная и загадочная прелесть, что я подолгу рассматривала их и даже сочиняла про них веселые истории.

Часто Крученых появлялся не один, и с ним всегда приходили интересные люди. Так он привел к нам Юрия Олешу, Артема Веселого, Николая Асеева, которые потом стали друзьями нашей семьи, позже Павла Васильева.

В те годы телефонов в Москве было мало, и потому во многих домах назначались специальные дни, когда «принимали».

Это означало, что хозяева в этот вечер всегда дома, готовилось скромное угощенье, и гости могли прийти без предупреждения. А так как дни недели в те годы были фактически упразднены, в стране действовала «непрерывка», и выходные у всех были в разные дни, то назначались числа – у нас это были 3,13 и 23-е. Пили чай с бутербродами, реже – легкое вино, читали стихи или отрывки из новых произведений, обсуждали их, иногда играли в преферанс. Обычно это бывало, когда Крученых приходил с Николаем Асеевым. Тогда Крученых усаживал меня возле себя – говорил, что я приношу ему удачу, а из небольшого выигрыша мне выдавался пятачок на мороженое.

Но самым большим праздником становился день, когда в Москву приезжали мамины друзья – грузинские поэты. Накануне отец приводил извозчика, и нас с бабушкой отправляли в Охотный Ряд закупать провизию для праздничного стола. А на следующий день к вечеру меня посылали во двор встречать гостей. На улицу выходить одной категорически запрещалось, чтобы не попасть под колеса извозчиков, и я с замиранием сердца слушала из-за железной калитки, когда наконец раздастся повелительное «тпру-ру-у», калитка со скрипом отворится, пропуская дорогих гостей.

Первым вбегал, словно бы танцуя, легкий и стройный Паоло Яшвили, он хватал меня на руки и весело кружился со мной. Потом вплывал величественный Тициан Табидзе, он клал мне руку на голову, словно благословляя. Сзади по-журавлиному вышагивал Сергей Городецкий, и наконец всё с тем же портфелем под мышкой появлялся Крученых. Потом бывали удивительные застолья, веселые и красивые, с обязательным чтением стихов, грузинским пением и речами-тостами. И Тициан, и Паоло обращались к Крученых с уважительной нежностью, произносили в его адрес добрые слова, называя талантливым экспериментатором.

На меня Крученых лет до десяти не обращал внимания и порою даже раздражался, когда я отвлекала маму совершенно ненужными, с его точки зрения, просьбами или вопросами. А потом мы с ним очень подружились. Он много рассказывал мне о Маяковском, которым мы все тогда увлекались, о Есенине, а однажды, узнав, что мы с моими школьными друзьями ездим весной на могилу Есенина и возим туда охапки черемухи, вдруг принес маленький букетик ландышей и словно бы между прочим торопливо сказал: «От меня положите…» Но когда я пыталась рассказать, что мы исполнили его просьбу, слушать не стал и никогда потом об этом не вспоминал.

Я всегда очень любила (и до сих пор люблю) свой день рождения, с нетерпением ждала его, радовалась гостям, поздравлениям и подаркам. И как-то однажды, еще школьницей, подумала: «Как же Алексей Елисеевич? Живет один, кто ему празднует день рождения?» И когда он пришел, спросила его об этом.

Мой вопрос удивил его и даже смутил, в ответ он пробормотал что-то невнятное. И тогда я очень твердо сказала: «Алексей Елисеевич, теперь я буду каждый год праздновать ваш день рождения. В этот день вы можете приводить кого угодно».

Так, с середины тридцатых годов и до конца шестидесятых, а первые годы и после смерти Крученых, 21 февраля у нас накрывался стол и собирались все, кто с любовью и уважением относился к новорожденному. А так как Крученых вставал очень рано – часов в 7 утра и, соответственно, рано ложился спать, – в 9 вечера к телефону он уже не подходил, то гости у нас собирались к трем часам пополудни, к обеду. Правда, случалось, что обед переходил в ужин, но сам герой сразу после семи откланивался и уходил домой.

Кого только не перебывало на этих обедах! Появились и постоянные посетители, приходившие из года в год. Так, начиная с военных лет и до последнего дня жизни Крученых, завсегдатаем на обедах был Сергей Михалков. Он сердечно приветствовал новорожденного и приносил ему полезные и дорогие подарки – прекрасный теплый свитер, казавшийся в те годы неслыханной роскошью, мохеровый шарф, красивые рубашки и к тому же в конверте – деньги по числу лет новорожденного. Приходила с ним и Наталья Петровна Кончаловская. Таким же постоянным гостем был Михаил Аркадьевич Светлов, всегда сопровождавший свои тосты шуточными стихами, к примеру такими:

Как свежий огурец средь огурцов моченых,

Так между нами выглядит Крученых…

Пусть простит меня читатель, что я нарушаю хронологическую канву и забегаю вперед, но об Алексее Крученых у нас незаслуженно мало знают, и, раз заговорив о нем, мне не хочется прерывать свои воспоминания.

Помню, с какой гордостью попросил меня Алексей Елисеевич 21 февраля 1946 года, когда ему исполнилось шестьдесят лет, огласить поздравительные стихи Бориса Пастернака:

АЛЕКСЕЮ КРУЧЕНЫХ

Вместо поздравления

Я превращаюсь в старика,

А ты день ото дня всё краше.

О, Боже, как мне далека

Наигранная бодрость Ваша!

Но я неправ со всех сторон,

Упрек тебе необоснован:

Как я, ты роком пощажен

Тем, что судьбой не избалован.

И близкий правилам моим,

Как всё, что есть на самом деле,

Давай-ка орден учредим

Правдивой жизни в черном теле!

Позволь поздравить от души

Тебя и пожелать в награду

И впредь цвести. Мечтай, пиши

И нас своим примером радуй.

А записочку, адресованную мне в этот день, Борис Леонидович заканчивает словами: «Мысленно присутствую у вас на праздновании Алешиных именин»…

Я уже писала о том, что круг литературных связей Крученых был необычайно широк, поэтому в день его рождения собирались самые неожиданные люди: Лев Никулин и Сергей Васильев, Вениамин Каверин и Ярослав Смеляков, Семен Кирсанов и Александр Дейч, Вера Инбер и Иосиф Игин, Маргарита Алигер и Лев Левин. Всех перечислить просто невозможно!

Особенно запомнился мне день, когда Крученых пригласил Анну Андреевну Ахматову. Она вошла, царственная, в большой шелковой шали, ее усадили в центре стола. Когда были произнесены первые тосты за новорожденного, Анну Андреевну попросили почитать стихи. Она так же величественно, не заставляя себя упрашивать, много и охотно читала. Кроме Крученых из собравшихся за столом Анна Андреевна хорошо была знакома только со Львом Вениаминовичем Никулиным. И между ними завязался свой разговор, в котором звучали для них привычные имена: Николай (Гумилев), Марина (Цветаева), Борис (Пастернак) – они произносили эти имена буднично, а все мы, кто был младше, неназойливо и благоговейно прислушивались к их беседе.