Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883 Страница 6

И все же подобная классификация нуждается в оговорках, поскольку в реальности все было гораздо сложнее. У богатых, случалось, не хватало денег, а у бедных были периоды, когда они жили если не в роскоши, то, по крайней мере, в достатке. Так, Мане, сумевший за четыре года промотать целое состояние (80 тысяч франков золотом!), после смерти отца не раз испытывал денежные затруднения, что вынуждало его продавать картины за бесценок. Выкрутившись из тяжелой ситуации, он вновь начинал тратить деньги почем зря. Сезанн в этом отношении оказался наименее уязвимым, хотя и он часто подолгу сидел без денег. Его отец, враждебно настроенный к карьере сына-живописца, потребовал, чтобы тот прошел курс права. «Дитя мое, — говорил он, — подумай о будущем! Имея дарование, можно умереть от голода, а имея деньги — всегда будешь сыт!» Желая заставить сына принять свою точку зрения, он назначил ему содержание, достаточное лишь для того, чтобы не умереть от голода. По приезде в Париж, куда Сезанн последовал в 1861 году вслед за Золя, другом детства, уговорившим друга покинуть родной Экс, Полю приходилось искать заведения, где можно было бы поесть не более чем на 90 сантимов. В минуты отчаяния, осатанев от вареной говядины, Сезанн возвращался в Экс, на домашние лепешки. В этом для него не было никакой трагедии: он обожал своих близких и не мог подолгу бывать вдали от них, хотя и говорил о родных как о «самых отвратительных в мире существах, до крайности назойливых!». Подобные высказывания, впрочем, ни о чем не говорят, учитывая, что Сезанн был натурой экзальтированной, даже параноидальной.

Сислей, после золотой поры своей юности, в 1870 году, в тридцатилетием возрасте, обзавелся семьей, которую требовалось содержать; не имея иного источника доходов, кроме живописи, он погрузился в беспросветную нищету, из которой так и не сумел выбраться. Его отец разорился накануне Франко-прусской войны и Коммуны и умер, не оставив наследникам ничего, кроме долгов. Сислей, пожалуй, — единственный из импрессионистов, кто не успел получить признания при жизни.

И наконец Дега!.. Это совершенно особый случай. Сын банкира, получавший ренту, которая позволяла ему в тридцать лет содержать собственный особняк с гувернанткой, только в 1876 году впервые вынужден был взглянуть на искусство как на средство существования. До этого момента живопись была для него разновидностью аристократического времяпрепровождения, хотя и поглощала его целиком. Случилось так, что его братья, Ашиль и Рене, принявшие после смерти дядюшки Мюссона его дело в Новом Орлеане, — так появился сюжет для картины «Хлопковая контора», навеянной воспоминаниями о путешествии в Луизиану в 1872 году, — совершили несколько неудачных сделок на бирже. Чтобы спасти братьев от полного разорения — ведь это могло бросить тень на репутацию семьи, — Дега отдал им львиную долю своего состояния. Он отказался от особняка, вынужден был продать мебель и большую часть собранной им коллекции картин. Мадам Алеви так объясняла своему сыну, пожелавшему узнать причины столь резкой перемены в жизни художника: «Когда один из членов семьи должен значительную сумму и не в состоянии ее заплатить, честь семьи требует, чтобы долг был уплачен его братьями». На деле, конечно, подобный обычай к тому времени уже канул в Лету, но Дега все-таки был представителем старой Франции, хотя и, став художником, отказался от дворянских привилегий.

Джордж Мур, свидетель семейной драмы, рассказывает, что в течение нескольких лет Дега каждый день с утра запирался у себя в мастерской и оставался там до вечера, отказываясь принимать даже близких друзей.[15] Совсем перестав бывать в свете, — но он туда еще вернется! — Дега работал как одержимый, не брезгуя, по его словам, «даже пятифранковым заработком». Именно в эти годы в его характере появились та язвительность и манерность, которые к концу жизни превратили художника в грозу хозяев гостиных, где он появлялся. Будучи не злым по натуре — многие его поступки свидетельствуют о добром сердце, — Дега нарочно поддерживал свою репутацию сурового человека, позволявшую оградить личную жизнь от вмешательства посторонних.

Превратности судьбы внесли серьезные изменения в творчество художника: Дега отказался от живописи маслом и перешел к пастели, технике более подходящей для быстрой работы. В это время он начал работать над серией «Танцовщицы» — близкой ему как завсегдатаю Оперы темы. Его пастели высоко ценились у любителей живописи, так что Дега всегда имел возможность пристроить свои «изделия», как он называл свои произведения. Успех у покупателей позволял ему гораздо быстрее, нежели другим импрессионистам, справляться с денежными затруднениями. Всего через десять лет после того, как Дега пожертвовал своим состоянием, он снова начал покупать произведения искусства и в конце концов составил одну из самых богатых коллекций, когда-либо собранных художником. В этом смысле он не уступал Рубенсу и Рембрандту, Бонна и Пикассо.

Совершенно в противоположном положении находились выходцы из бедных семей. Ренуар никогда не знал такой нищеты, какую испытали Моне, Писсарро и Сислей. Он родился в семье, где царили традиции скромных ремесленников, уходящие корнями в XVIII век. В раннем детстве Ренуар стал звездой церковного хора Сент-Эсташ, которым руководил Шарль Гуно, затем попал в мастерские по росписи фарфора, затем в мастерскую по росписи штор, где вскоре научился несколькими движениями кисти набрасывать букеты или назидательные сценки. И много лет спустя, нуждаясь в деньгах, он брал заказы на декорирование какого-нибудь кафе или изготовление вывески. Этот заработок обеспечивал художнику существование на несколько дней, тем более что он был не слишком притязателен и мог, например, целую неделю питаться одной фасолью, если получал в качестве гонорара за портрет жены какого-нибудь лавочника мешок этого продукта. А приблизительно с 1870 года, со времени знакомства художника с влиятельной дамой, мадам Шарпантье, которая покровительствовала ему, Ренуар уже довольно легко мог обеспечить себя, рисуя портреты представителей высшего света. Зарабатывая на пропитание, он при этом создавал шедевры.

Клод Моне был тем, на чью долю выпали, вне всякого сомнения, самые черные и горестные дни, причем, как правило, он был повинен в этом сам. Прожигатель жизни, как Мане, Моне, в отличие от последнего, не имел состояния, которое всегда помогает удержаться на плаву. Когда у Моне были деньги, ни он, ни его домашние ни в чем не знали меры. Его отец, вступив во второй брак, редко помогал сыну, и долгое время лишь тетушка из Гавра поддерживала Клода. И он, как избалованный ребенок, не откладывал деньги на черный день, даже если продавал что-то значительное. К тому же кредиторы являлись мгновенно, чувствуя, что молодой человек при деньгах.

А вот Гийомен смог избежать нищеты благодаря лотерее! Почти тридцать лет он влачил жалкое существование мелкого служащего в железнодорожной компании «Париж — Орлеан», что, конечно, мешало вволю заниматься живописью, как вдруг ему посчастливилось выиграть в лотерею 100 тысяч франков. Избавившись от материальных забот, поощряемый супругой, женщиной поразительного ума (она имела диплом преподавателя литературы высшего учебного заведения, что по тем временам было исключительным случаем), Гийомен смог наконец заниматься любимым делом.

Писсарро тоже вынужден был противостоять ударам судьбы в течение большей части своей жизни. Будучи человеком необычайной моральной силы, он со спокойствием и смирением переносил разочарования, неудачи, нищету, изыскивая средства, чтобы воспитать семерых детей и содержать мать и брата, которых он приютил в своем доме. Писсарро гостеприимно принимал друзей, оказавшихся в материальном затруднении, а однажды помог анархисту Жану Граву, оплатив все издержки по его газете «Ла Револьт».

Различия в материальном положении и социальном поведении не раз становились источником ссор и конфликтов в течение всего тяжелого для импрессионизма периода, то есть с 1863 по 1883 год, что в конце концов и привело к распаду группы. В первое время споры возникали на почве различия художественных взглядов, что порой доходило до чуть ли не физического взаимного отвращения. Сезанн, приходя в «Гербуа», говорил Гийомену, указывая на своих «друзей»: «Все эти типы — мерзавцы! Они одеты, как нотариусы». Виновником тяжелой атмосферы, царившей среди импрессионистов, следует, очевидно, считать Дега, с его прямолинейностью и духом противоречия. Он выступал против большинства принципиальных позиций других импрессионистов. Говоря о художниках, работавших на пленэре,[16] он как-то сказал Воллару: «Знаете, что я думаю о художниках, которые выходят работать на большую дорогу. Если бы я был в правительстве, то завел бы отряд жандармерии, чтобы следить за типами, которые пишут пейзажи с натуры… О! Я не хочу ничьей смерти, и меня бы вполне устроило, если бы для начала ружья были заряжены дробью…» Обладая несносным характером, Дега поссорился сначала с Мане, который нанес ему смертельное оскорбление тем, что разрезал написанный им портрет мадам Мане, считая, что она на нем слишком некрасива; затем с Ренуаром и наконец с Клодом Моне, с которым помирился лишь затем, чтобы некоторое время спустя снова наговорить ему гадостей о его «Кувшинках»; после того он разругался и с Фантен-Латуром. В последнем случае неприязнь была взаимной. Однако Дега был не единственным, кто затевал ссоры. Мане поначалу был очень недоволен тем, что они с Моне чуть ли не однофамильцы, и считал, что это козни против него. Потом, помирившись с Моне, он вдруг предложил ему посоветовать Ренуару отказаться от живописи. В свою очередь, Ренуар, человек покладистый и весьма доброжелательный, ненавидел Гогена — и как человека, и как художника. Узнав о его отъезде на Таити, он заметил: «С таким же успехом можно заниматься живописью в квартале Батиньоль». Сезанн хотя и любил Ренуара, но все-таки не мог снести непочтительные высказывания друга о банкирах во время их совместного пребывания в Жа-де-Буффан. Это было равносильно разговору о веревке в доме повешенного. Ну а Ван Гога недолюбливали оба, и именно Сезанн убедил Воллара побыстрее отделаться от имеющейся у того коллекции картин гениального голландца!.. Можно было бы до бесконечности вспоминать подобные анекдоты.