С. Максимов - Куль хлеба и его похождения Страница 7

Изба совсем готова, когда встала в углу печь — мать родная, либо битая из глины, либо складенная из кирпичей. Глину мешают с песком и уколачивают — это основание, или опечье, иногда на деревянном срубе; под ним пустое место — подпечье, в котором любят спать кошки. Затем сама печь на своде с передним выступом — шестом, или очагом, с челом, или устьем, — полукруглым отверстием, которое прямо ведет в самую печь. Печь варит и жарит, греет и парит, да уж и дымит по утрам так, что у всех болят глаза. На печи между потолком оставляется место лежать старикам и приделываются сбоку приступки, а подле них голбец — чуланчик, из которого ход в подызбицу, или погреб, а в голбце полки для подручной посуды и кушаний. От него на половину длины избы у входа и на половину вышины ее к потолку на бревне или брусе настилаются полати, где общая хозяйская спальная, род иностранных антресолей. Изба теперь совсем готова: полы настланы, потолок накатан. Само собой, кругом всех стен приделаны для сиденья лавки и даже сделаны подвижные лавочки на ножках вместо стульев; куплены ухваты для горшков и сами горшки, ложки, чашки и плошки; метлы вырублены, лопаты выделаны, ведерки сбиты прохожим бондарем и кадка для воды готова и т. п.

Теперь уже совсем все готово, а что позабыто, о том можно вспомнить после, а своя избушка — свой простор. Суеверная баба может, пожалуй, и домового перезвать из старого дома, чтобы в новом не прокудил, не шалил, и ставит ему угощенье. Лохматый домовой — мужик добрый, это не то, что леший, который ломает мельницы. Домовой, если полюбит, нет того лучше: лошадям заплетает гривы, по спине хозяев гладит; если во сне начнет давить, — значит, предупреждает о каком-нибудь несчастии. Впрочем, бабьих глупостей не переслушаешь и всех их суеверных обычаев не перескажешь. Теперь мы с избой и с хорошим концом на дальний путь наш за хлебом и хлебенным: есть где печь, было бы что есть. Вскоре и тараканы переползли, и клоп завелся, и сверчок затрещал за печкой.

Счастье не дается даром, попадает не на всякого. Нашего крестьянина счастливым назвать нельзя. Дома у него так много нужды и бед, что про счастье он только в сказках слышит. Однако пробует искать счастья и дома. Дома счастья не находит: земля плоха и неблагодарна, с трудом прокармливает только своих хозяев. На той земле, где подолгу стоит зима и вместо чернозема, любимого хлебом, лежит холодная глина, земледельцем не выстоишь, круглым пахарем не сделаешься. Не будешь богат, будешь горбат. Пшеничного хлеба не поешь, а в иных местах и ржаной в большую честь, да и тот с мякиной или тем хлебным колосом, от которого отвеяно зерно. Есть на Руси и такие страны, где вместо мякины прибавляют в хлеб траву лебеду, сосновую кору — мезгу и иную негодную помесь, так что и распознавать бывает трудно, хлеб ли это или высохший комок грязи. В таких местах говорят и веруют, что меж сохи и бороны не ухоронишься, а потому от деревенской земли не бывают сыты и ищут счастья, удачи и хлеба на чужой стороне, в чужих людях и работах. Надо выдумывать промысел и уходить либо с топором в плотники, каменщики, в бурлаки на Волгу, в Петербург в маляры и лавочники, в Москву по торговой части, в трактирные половые.

— Если хочешь пшеничное есть, ступай на Низ [Низ — низовья Волги, Нижнее Поволжье, богатое хлебом. ], - говорят крестьяне наших северных губерний. Да так и делают. Одни уходят из своей стороны на зиму только, летом возвращаются домой, другие оставляют родную семью и деревню на год, на два и более. В Петербурге и Москве изо всех жителей таких деревенских выходцев больше половины.

На Руси для рабочих людей дорога широкая, для каждого найдется путь и пропитание: иди куда хочешь, в какую угодно сторону, везде в искусных рабочих нуждаются. Здесь замечательно то, что, куда бы мы ни пошли, в любую сторону и город, найдем, что русский человек себе верен. Не выдумал он разносолов, разных вкусных яств, ни английских ростбифов и бифштексов, но по части хлебенных, мучнистых кушаний превзошел даже себя. Мудрено представить себе такой город, который бы не прославился вкусным хлебным печеньем. Кто не знает Москвы с ее пшеничными калачами из жидкого теста и сайками из теста крутого? А с московскими калачами спорят еще муромские заварные, подсыпанные отрубями.

Для примера пойдем из Петербурга на Волгу: вот, например, новгородский городок Валдай, который звонит на Московской железной дороге колокольчиками; в нем знаменитые баранки — обварные крендельки или хлебные кольца, но только мелкие, не те, которые зовутся сушками и какими славится местечко Мир в Минской губернии и Филипов с Борисовым в Петербурге. В Валдае девушки с ног сшибают, предлагая хлебный товар свой, приговаривая: Молодец, купи баранок, да хороших каких! — Вот и сам город Новгород, жителей которого давно уже зовут гущеедами: Хороши-де пироги, — говорят они, — а гуща и пуще. — Вот и Волга: в городе Кашине около нее выпекают особые булки калитовки — четырехугольные в виде ватрушек с кашей, со сметаной и творогом. Еще дальше по Волге, в Твери, — пряники, в Калязине живут толоконники; в уезде этого города, в Семендяевской волости сплошь булочник да колбасник, прянишник да пирожник, все отхожие люди, досужие на эти мастерства в Москве и Петербурге. Под Нижним село Городец печет пряники, о которых слава идет далеко, они уступают только вяземским, которые привозят сюда, но чаще выпекают здесь на тот же манер и с таким же безграмотным надписаннем — коврышка вяземска; городецкие испечены на меду и сохраняются долго.

Повернувши с Волги на Москву, у Троицы Сергия, подле монастырских стен в балаганах круглый год угощают блинами, о которых знает также вся богомольная Россия. Мимо московских калачей мы в одну сторону можем попасть через пряничную Вязьму на Смоленск, прославившийся крупой, и на Калугу, где знаменито тесто, то есть та же мука, густо замешенная на воде и соложеная, — тесто сладкое, тягучее, которое, говорят, меряют аршинами и в котором смоляки будто бы целого козла утопили. В другую сторону попадаем мы на Рязань, про которую говорят, что там блинами острог конопатили. Рязанцам велено было проконопатить мохом деревянную их крепость, они все ленились, откладывали дело. Подошла масленица, их приструнили; моху не запасено, а блинов сколько хочешь; они и проконопатили свою крепость блинами.

Калуга и Рязань привели нас в ту сторону за рекой Окой, где пошли черноземные земли, где хорошо родится пшеница и лежат наши степные губернии и между ними Малороссия, справедливо прозванная за свое хлебородье счастливым, благословенным краем. Здесь уже очень неохотно едят ржаной хлеб, сменив его пшеничным, здесь выдуманы и затирки и галушки — самое простое хлебное кушанье, род клецок, сваренных в воде, в борщу, иногда замешанных на молоке или затертых на свином сале — самое любимое и общее блюдо для целого малороссийского края. Здесь выдуманы и всем известные отварные треугольные пирожки с творогом из пресного теста, называемые варениками, распространившиеся теперь по целой России. Выдуманы и другие хлебные яства, как паляницы и т. д., которым можно и счет не свести. Не отстала от Малороссии и бедная малохлебная русская страна Белоруссия, придумавшая все-таки свое хлебное, так называемые колдуны — такие же вареники, но с мясом.

Несмотря на то, что белорус с приметным усердием сеет хлеб н настойчиво пашет свою неблагодарную, мокрую, болотистую землю, она ему служит плохо. Несмотря на то, что им давно выговорено, что хоть и умирать собираешься, а хлеб сей, — хлеб, однако, его плохо выручает. Вычислено, что собственного сбора хлеба хватает тамошнему крестьянину на 3/4 года. Конец один: надо сделать так, чтобы хлеба, оставшегося лишь на девять месяцев, хватило на двенадцать. Такая нужда и беда выучили и приучили растягивать наличное количество муки на целый год, но, уж конечно, с примесью посторонних веществ: семян различных трав, мякины, в особенности сушеной и истолченной в порошок древесной коры. Хлеб этот непривычный и в рот не возьмет, а не видавший его примет скорее за комок грязи или навоза, чем за людскую пищу. Редкий крестьянин сверх того не прикупит от двух до шести четвертей, если — семья человек в десять-двенадцать, и при этом купит вдвое дороже тот же хлеб, который сам продал. Затем уже нигде так не развита болезнь бесхлебья, которое и сказывается тем, что белорусы, как скряги серебро и золото, хлеб прячут, зарывают в землю и ежегодно с этим запасом ждут голодовок. И придет голодовка — они не едят хорошего хлеба. От этих ям самый лучший, беспримесный хлеб у достаточных крестьян пахнет затхлостью и всегда неприятен на вкус. Нужда же заставляет есть и такой хлеб, о котором в Великой России не слыхивали: хлеб суборной, или смешанный из ячменя, ржи, гречи и других зерен, которых удастся нагрести кое-как и кое-где по уголкам и щелям. Несогласную смесь эту вместе с шелухой и соломой растирают дома на скверных жерновах в муку.