Николай Ссорин-Чайков - Топография счастья Страница 7

Это было, во-первых, отложенное счастье, счастье как будущее, где оно неотчетливо сливалось со «счастьем всего человечества». Во имя этого счастья приносилась жертва в настоящем — на стройке или на войне. Но этому счастью, во-вторых, сопутствовало простое счастье внутри этой жертвенности и отложенного счастья всего человечества:

Пой, гармоника, вьюге назло,Заплутавшее счастье зови,Мне в холодной землянке теплоОт твоей негасимой любви.

Елена Богданова фиксирует пересечение идиом отложенного счастья всего человечества и «простого счастья внутри» в воспоминаниях строителей Байкало-Амурской магистрали, которые называют те годы «самым счастливым временем» своей жизни. БАМ был одной из последних Великих строек коммунизма в СССР. Причем устная история подчеркивает не только настроения ожидания коммунизма, но и опыт, переживаемый как близкий к коммунизму на самой стройке. Это опыт сообществ БАМовских поселков; они предстают как сплоченные сообщества единомышленников, где все делается коллективно: «Вот если свадьба, значит, гуляют все вместе… Концерт — гуляют все, работают все, и гуляют все»; «Там я просто мог начальнику сказать на „ты“, если что-то не нравилось, что-то не устраивало. Это было в порядке вещей». Это и опыт созидательной работы: «Было просто наслаждение смотреть, как ребята работали. Рельсы укладывают — как часы, все движения точные, слаженные. Тут подают, тут укладывают, тут следующие».

Восточная Сибирь, где проходило строительство БАМа, приобрела в воспоминаниях строителей характер утопии. Это отдаленное место кажется существующим в пустоте и подчиненным совершенно иным внутренним законам жизни. Но пустота пространства, в котором находится этот остров счастья, конечно, обманчива. Ольга Ултургашева рассматривает нарративы о будущем эвенов — одной из групп коренных обитателей подобных, как будто «пустых», территорий. Эвены не находились на обочине Великих строек коммунизма, они стали одной из точек приложения этого строительства. Гетеротопия «советского счастья» отводила им место «добрых дикарей» Руссо, обладающих собственной исконной формулой счастья («первобытный коммунизм»), которая полностью могла раскрыться только в новой жизни[41].

Одним из источников для работы Ултургашевой послужили автобиографические сочинения эвенских школьников, по жанру близкие сочинениям о счастье из фильма «Доживем до понедельника». Эти тексты гетеротопичны. Их можно считать микрокосмом советской гетеротопии Сибири. В них фигурирует смысловой треугольник «тайга — поселок — город», в котором нарратив счастья советской и постсоветской школы предписывает им и «стремиться» к развитию, и возвращаться к корням. Но при этом, показывает Ултургашева, само движение и представления о своем будущем выражены как онтология судьбы или удачи. Эвенское слово нёс (его можно перевести как счастье, удача) вплетено в совершенно иную космологию поведения. Как и охотничья удача, это воздействие силы со стороны (хозяина тайги, Байаная), которая направлена на удовлетворение нужды и которая движет и охотником, и добычей. Гетеротопия счастья — пересечение и сосуществование не только радикально отличающихся смыслов пространства (тайга как объект «развития» и тайга как место охотничьей удачи), но и различных темпоральностей и различных культурных форм будущего.

Рассказы и сочинения школьников-эвенов можно назвать «воспоминаниями о будущем». Они уверены в своей судьбе, что следует из онтологического статуса счастья/судьбы/удачи. Нечто похожее мы видим в воспоминаниях строителей БАМа, хотя и на иных онтологических основаниях. Эти воспоминания описывают прошлое (как часто бывает в устной истории советскости), каким это прошлое не столько могло, сколько должно было быть согласно советским идиомам счастливого будущего. В работе, посвященной памяти о советском, Ольга Соснина и я предложили рассматривать подобную память как следующую эстетике социалистического реализма. Эта эстетика подразумевала замену того, что существует в реальности, нарративом того, как должно быть в будущем этой реальности. Основанием этой эстетики является телеологическое время строительства светлого будущего, которое полагает цель и движется таким образом из будущего в настоящее. Память о советском превращает это телеологическое время, этот «музей будущего», в исторический музей, наделяя прошлое чертами социалистического реализма[42].

Каково пространство, создаваемое подобным «музеем будущего» и историческими нарративами, в главах Лернер, Богдановой и Ултургашевой? Это символическая карта России и СССР, «родные просторы», тайга, пространственное выражение концептов судьбы и удачи. Но в этих главах мы видим главным образом пространство самоопределения личности («Я», самости, self). В отличие от них глава Ларисы Пискуновой и Игоря Янского посвящена тем местам, где циркулируют сами образы счастья. Речь идет об образах советского счастья, но обращаются они в постсоветском Екатеринбурге в качестве товара. Авторы рассматривают примеры использования советской эстетики на юбилее одного из видных городских бюрократов, а также в рекламе банка и компьютеров. Образ советскости как счастья здесь вызывает позитивную реакцию аудитории и ответное действие (покупку товара). Но авторы описывают счастье и по-другому: во-первых, как радость творчества сотрудников банка и дизайнеров рекламы компьютеров, как их собственный счастливый момент; во-вторых — как игровую инверсию иерархических отношений на рабочем месте. Центральный концепт это главы — понятие символического обмена Бодрийяра, которое усложняет видение счастья как предмета купли-продажи или накопления в ходе жизни, построенной по игре «Монополия».

Счастливый конец, свадьба и типология пространства

Под сенью миртовой воздвигнут яркий трон,Искусно из цветов душистых он сплетен…Прелестный уголок исполнен уповения,То — сладостный приют царицы наслаждения.

Заключительный раздел книги составляют две главы, посвященные «счастливому концу» в литературе и кино (Дуаер, Сапожникова), и три, посвященные свадьбе (Штырков, Лонг, Соснина). Свадьбу можно считать вариантом сюжета о счастливом конце. Свадьба героев фильма часто предполагается благодаря соединению их вместе и «поцелую в диафрагму» перед титром «Конец». Подобный финал, социальный и художественный, рассмотрен в этом разделе как своего рода «тотальный социальный факт» Маселя Мосса, т. е. такой вид реальности, в которой, словно в капле воды, отражается интересующая нас проблематика. Повторю, что это пространство чрезвычайно гетерогенно; оно включает в себя траектории движения и смыслы, о которых шла речь выше. И подчеркну: я говорю о пространстве в различных его смыслах, но не выделяю социальное пространство как отдельный тип. Все нижеследующие формы пространства являются социальными.

Начнем с материального пространства. Глава Сергея Штыркова посвящена советскому городскому ландшафту 1960-х годов, на котором появляются «Дворцы счастья» — центральные отделы ЗАГС, где происходит бракосочетание. Это пространственное, архитектурное выражение счастливого конца в нескольких значениях сюжета. Как показывают архивные материалы, проанализированные Штырковым, идея назвать отдел записи актов гражданского состояния дворцом счастья возникает в результате обеспокоенности партии и правительства ростом популярности религиозных обрядов, особенно венчания в церкви, — вопреки тому, что молодое поколение, вступающее в жизнь в это время, должно было получиться самым светским из всех поколений советских граждан. Строительство Дворцов счастья повторяет нарративный сюжет, о котором я говорил выше, в разделе «Человек счастливый»: сюжет перехода от «предрассудка» к «истине» в светском понимании этого слова; и эта «истина» и является залогом счастливого финала в процессе создания советской семьи, Дворец счастья маркирует на карте города финальную точку этого перехода.

Добавлю, что это материальное пространство также гетерогенно. Во-первых, исторический нарратив, запечатленный в архитектуре, накладывается на нарратив личной судьбы молодых людей, создающих семью. Во-вторых, Дворцы счастья сосуществуют в городском ландшафте с храмами и с топографией венчания — иными словами, с другими культурными идеологиями брака и семьи, в частности с теми, от которых необходимо совершить (или завершить) этот исторический переход. С моей точки зрения, это пространство, даже если читать его через вектор «предрассудок — истина», можно пересекать в разных направлениях; в советском городе можно пойти и в храм (хотя это и сопряжено с определенными сложностями). Это пространство не линейно так, как линеен исторический нарратив советскости и светскости. Оно подобно гетеротопии личности и судьбы эвенов, которые населяют одновременно и советский/российский, и совершенно иной космологический мир (см. главу Ултургашевой).