Владимир Иорданский - Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире Страница 7

Внутренняя неоднородность временами порождала острейшие кризисы. Не был ни случайностью, ни результатом только внешних давлений распад после Второй мировой войны ряда, казалось бы, прочных национальных образований. И в Германии, и в Корее, и в Йемене, и во Вьетнаме социальные и идеологические противоречия в какой-то момент оказались сильнее сознания национальной общности.

Наконец, такое важное обстоятельство, как факт, что ни на одном этапе истории национальное сообщество не бывает однородным в этническом отношении; оно всегда включает представителей других этносов, людей иного языка, иной культуры. Пожалуй, наиболее замкнутыми были родоплеменные общества, где перед интеграцией чужака вырастал барьер – необходимость его признания сородичем, человеком своей «крови». Этот барьер, тем не менее, за одно-два поколения преодолевался. Ныне ассимиляционные процессы идут проще, хотя тоже наталкиваются на трудности. Но главное: нет нации, которая не ассимилировала бы представителей различных этносов и, очевидно, не утрачивала бы тех, кого поглощают другие нации. От соотношения этих двух противоречивых тенденций во многом зависит развитие нации, ее здоровье. Как в одном из своих интервью говорил русский историк и географ Л. Н. Гумилев, «в тысячелетних колебаниях происходит беспрерывное смешивание народов. Так что нельзя говорить ни о какой «чистоте», тем более – исключительности или избранности. Этносы всегда возникают в результате контактов. В основе любого образования лежат как минимум два старых. На практике же составных частей, как свидетельствует великое множество исторических примеров, бывает гораздо больше»[12].

Через преодоление внутренней неоднородности – социальной, культурной, этнической – и происходит, по всей видимости, становление национальной общности. Ее устойчивость во многом, как показывает история, зависит от того, насколько успешно движется этот процесс. Но та же история подтверждает, что, когда стираются одни линии внутреннего размежевания, на поверхность выступают новые, ранее незаметные или не существовавшие. И все же изживание родоплеменной дробности, феодальных «пирамид», сословных, а затем и классовых барьеров образовывало как бы ступени к большей и большей национальной зрелости, ко все большей открытости, ко все большей способности сотрудничать с внешним миром, к изменению характера нации в результате все большей гуманизации межличностных отношений в ее среде.

Но вернемся к статье Сталина. Рассуждая далее над признаками нации, он подчеркивал, на первый взгляд с полным основанием, что национальная общность немыслима без общего языка. Правда, уточнял: «Это, конечно, не значит, что различные нации всегда и всюду говорят на разных языках или все, говорящие на одном и том же языке, обязательно составляют одну нацию».

Очевидность далеко не всегда выдерживает критическую проверку. Некоторые советские этнографы, размышлявшие над проблемой языка как фактора этногенеза, выделяли моменты, не укладывавшиеся в тесные рамки сталинской догмы. Академик Ю. В. Бромлей, в частности, писал: «…если исходить из идеи «общности языка» (имея в виду при этом общность одного языка) как обязательного этнического признака, то немало народов автоматически окажется за пределами этнической категории»[13].

Он напоминал, что среди народов нашей страны значительные массы башкир, карел, эвенков считают своим родным языком русский. Есть народы, отдельные части которых с трудом понимают друг друга. Это, например, северные, восточные и южные группы китайцев. Ученый далее отмечал, что у некоторых народов существует даже несколько хотя и близких, но разных литературных языков: у мордвы – эрзянский и мокшанский, у норвежцев – риксмол, ланнсмол, самноршк[14].

Это наблюдение привлекает внимание к существеннейшему аспекту взаимоотношений народа и его языка – их динамизму. При всей их устойчивости и даже консерватизме они изменчивы, текучи. В судьбах языка находит свойственная жизни этноса тенденция преодоления своей внутренней неоднородности, сращивания с другими этносами, наконец, поглощения. Если народ – центр притяжения для соседей, то его язык вырастает в средство межэтнического общения, средство распространения его культуры. И, напротив, язык народа, переживающего культурный спад, духовный разлад, вытесняется, зона его распространения сокращается.

Национально-этническое самосознание склонно абсолютизировать роль языка в процессе национального становления, причем за этим скрывается культ самого этноса, стремление остановить его движение на некой вроде бы высшей точке эволюции. С тревогой относится оно к ассимиляционным процессам и взрывается, если подозревает хотя бы малейший элемент насилия, вмешательства власти в их поощрение или поддержку. В этой ситуации, как правило, отметается реально складывающаяся в обществе «иерархия» языков и агрессивно утверждается примат родного языка. Парадоксальным образом именно тогда-то и начинает торжествовать формула Сталина об «общности» языка как признаке нации.

Нельзя не задуматься о социальном и нравственном подтексте этого явления. Не означает ли факт существования «иерархии» языков и объективного неравенства людей, говорящих на этих языках? Разве существование в многонациональном обществе одного доминирующего языка не ставит в привилегированное положение и тех людей, для которых этот язык является родным? Ответ очевиден. Трудно не понять, почему человек, на своей родной земле вынужденный отказываться от языка своих предков, для того чтобы обеспечить успех своей карьеры, чтобы полнее выразить себя как личность в творческой деятельности, почему этот человек может испытывать ярость и негодование при ущемлении его родного языка.

И все же, если вдуматься, вопрос отнюдь не выглядит однозначным.

Вспыхнувшие в Советском Союзе в конце 80-х годов дискуссии вокруг этой проблемы шли не только на страницах научной и литературной печати, но захватили и улицу. Они обнажили как опасность государственного вмешательства в национальные процессы, так и губительность националистических крайностей. В полемике, временами обретавшей митинговые интонации, сталкивалось несколько точек зрения.

Белорусский этнограф В. К. Бондарчик, выступая на организованном журналом «Вопросы истории» «круглом столе» по национальному вопросу в СССР, рассказывал, что в его родной республике все городские школы работают на русском языке. Он говорил, что родители отказываются обучать детей на родном языке, считая, что он потерял перспективу, социальные, коммуникативные и все другие функции. По мнению ученого, в селах только 22 процента учащихся обучаются на белорусском языке, причем из них получают законченное среднее образование едва 10–12 процентов. Ученый утверждал, что «потеря языка – это один из этапов потери национального самосознания»[15].

Еще более тревожную картину нарисовала, говоря о вепсах, другая участница дискуссии, карельский филолог З. И. Строгальщикова. Она сообщила, что в конце 1937 г. вся деятельность по развитию вепсской народности была прекращена. Обучение в школах стали вести на русском языке, учебная литература на вепсском языке была конфискована. Ныне вепсский бытует только в устной речи. В результате ассимиляции численность народа быстро сокращается. Если в 1939 г. вепсов насчитывалось 32 тысячи, то в 1959-м – 16,4 тысячи, в 1979-м – 8,1 тысячи[16].

В течение нескольких месяцев шло обсуждение национального вопроса на страницах «Литературной газеты». Снова на первый план вышла проблема языка. Обмен мнениями, в котором участвовали писатели и ученые, подтвердил, что русификация затронула все народы Союза, сокращая зону влияния других языков. Казахский писатель С. Елубаев, в частности, говорил:

«Как Арал, ставший жертвой интернациональной безответственности, отошел от своих берегов на десятки километров, так и казахский язык, сужая сферу применения в городах республики, на сотни километров «отошел» в степь, в аулы. При двукратном росте населения почти в два раза сократился тираж книг на казахском языке. Катастрофически теряют зрителя национальный театр и кино…»[17].

Эта тревога, эта горечь понятны. Но вряд ли справедливо объяснять отступление отдельных языков только коммерциализацией культуры или одним давлением властей. К тому же, если оправдано возмущение административным «продвижением» русского языка, то вряд ли можно осуждать людей, которые самостоятельно и свободно делают выбор в его пользу.

Национализм, однако, резко выступает против права выбора. Характерно, что во всех ставших независимыми республиках бывшего Советского Союза только местный доминирующий язык признается государственным, несмотря на то, что русскоязычное население во многих молодых государствах весьма велико. А латышский поэт К. Скуниекс даже выразил возмущение тем, что живущие в Латвии русские добиваются признания их языка государственным наравне с латышским.