Константин Антонов - Философия И. В. Киреевского. Антропологический аспект Страница 8

§ 2. Литературная ситуация пушкинской эпохи и формирование творческой позиции Ивана Киреевского

В 1822 г. семья Елагиных-Киреевских переехала из родового поместья Долбино Белевского уезда в Москву для того, чтобы завершить образование старших детей. Эта семья тут же вливается в «культурную общность первой трети XIX века» (термин В.А. Котельникова), становится органической частью этой среды, активно действующей в ней силой (салон Елагиных). Подлинное имя этой среды: русская интеллигенция. Эта среда, по словам Л.А. Степанова, «была схожа с содружеством и общиной одновременно, свободная внутри и небезразличная к своему составу и внешним отношениям. Обладавшая особой нравственной и умственной атмосферой культурная общность представляла собой совокупность духовных и бытовых связей тех слоев русской интеллигенции, которые находились в авангарде «образованности» первой трети века» [175, с. 242].

Именно данная общность должна рассматриваться как то единство «мы», в рамках которого «непосредственное самобытие» Киреевского осуществляло свое становление к «я». Благодаря указанным свойствам данной среды, становление Киреевского совершалось не в рамках одного кружка, но под влиянием общности как целого. В живом общении с представителями различных литературных направлений он усваивал основополагающие нравственные, эстетические и творческие принципы и способы их практической реализации. Здесь происходит становление основных структур его душевной жизни, определявших способ его существования, его отношение к жизни, суждения, оценки и поступки.

Эта общность не была неким аморфным образованием. Напротив, ее могущественное воздействие на тех, кто так или иначе испытывал ее влияние, высокий уровень творимых ею жизненных и художественных ценностей свидетельствуют о богатой и противоречивой внутренней жизни и структурированности. Представляется, что элементом такой структуры будет здесь не творческая личность, хотя именно такие личности создали и организовали вокруг себя эту среду, но «литературная и жизненная программа», объединяющая несколько таких личностей с едиными творческими и жизненными принципами с их читателями, почитателями, приятелями и приверженцами – публикой. Природа этой программы понимается здесь по аналогии с пониманием «исследовательской программы» у И. Лакатоса [111, с. 16–30][19].

Ядро программы образует общее для ее участников представление о человеке и связанное с ним представление о назначении творческой личности, ценности и характере ее деятельности. На этой основе вырастает «эвристика» – творческий метод и связанные с ним эстетические и историософские взгляды. Эту структуру необходимо, однако, дополнить еще одним, условно говоря, слоем, «практической периферией»: творческой этикой, реализующейся в общественно-значимом поведении участников.

В середине 1820-х годов основу творческой жизни русской интеллигенции составляло соревновательное взаимодействие нескольких такого рода программ. Перечислим их вначале кратко.

1) Декабристская – «гражданский романтизм» Рылеева и Бестужева, наиболее известное издание – альманах «Полярная звезда».

2) Пушкинский круг писателей – «литературная аристократия». Наиболее известные издания – альманах «Северные цветы», «Литературная газета», «Европеец», «Современник».

3) Кружок любомудров и окружавшая его молодежь, философский романтизм. Издания – «Московский вестник», альманах «Мнемозина», «Европеец».

4) Демократический романтизм братьев Полевых. Разночинство. Издание – «Московский телеграф».

5) Буржуазно-демократическая программа коммерциализации литературы. Основные представители: Ф.В. Булгарин, Н.И. Греч и др. Издание – «Северная пчела».

Мы рассмотрим их как основу самоопределения Ивана Киреевского, а также с точки зрения их причастности к генезису позднейшего славянофильства.

1) В «гражданском романтизме» декабристов просветительская тенденция, характерная для всего русского романтизма [124, с. 19], проявилась особенно ярко. Идеи французского Просвещения: общественный прогресс, всеобщее равенство, естественное право – соединились у них с пафосом мятежной поэзии Байрона – трагедией гениальности и исключительности. Что касается русской культуры, то здесь они оказались наследниками не только Радищева, но и екатерининского масонства. Нас интересует здесь не столько организационное преемство (хотя не случайно одна из преддекабристских организаций называлась «Орден русских рыцарей»), но преемство идейное. Именно основные идеи Н.И. Новикова и И.В. Лопухина: самопознание, самосовершенствование и самопожертвование – были восприняты декабристами и прочитаны ими в революционно гражданском ключе. Из этого прочтения вырастает русская революционная этика – где общественное благо есть собственная потребность «критически – мыслящей личности», а выбор средства – революционного действия – оправдан готовностью к самопожертвованию и благородством поставленной цели – «осуществлением права народа на власть, узурпированную самодержавием» [63, с. 13–14].

Однако революция осуществляется хотя и во имя народа, но без него. В борьбе декабристов с самодержавием имело место сложное соединение мотивов, среди которых не последнюю роль играла борьба за осуществление совершенной личностью собственного права на власть как таковую. Эти моменты антропологической позиции декабризма были унаследованы последующими поколениями радикальной интеллигенции, стремившейся реализовать альтернативный правительственному проект русского просвещения.

Реализация этого проекта подразумевала популяризацию средствами искусства идей «тайного общества» и неизбежно вела к демократизации литературного процесса и увязыванию искусства с коммерцией. К такой демократической журнальной политике склонялись Рылеев и Бестужев. При этом, однако, коммерцией становилось не только издательское дело, но, поскольку литературные дела ставились в зависимость от голосов подписчиков-плательщиков, отчасти и сама литература. Возникал «рынок литературного товара» (Вацуро), заполнявшийся Булгариным, Гречем [36, с. 27] и другими «просветителями» народа[20].

Однако эта политика имела и другую сторону. Рылеев и Бестужев вместе с Пушкиным продолжают линию Карамзина на уничтожение разрыва между литературой и обществом; одновременно с Пушкиным они начинают борьбу за превращение литературы в профессию, а сообщества литераторов – в общественный институт, пользующийся определенными правами и независимый от коммерсантов-книгопродавцов, с одной стороны, и от правительства – с другой. Впервые в истории русской литературы они стали покупать стихи и прозу для «Полярной звезды», отказались от услуг книгопродавца Сленина и взяли на себя все расходы по изданию альманаха. Все эти мероприятия были призваны обеспечить серьезность требования самостоятельности литературы и литераторов. Однако, освобождая литературу от одной зависимости, они ставили ее в другую – в зависимость от интересов тайного общества.

Другой существенной стороной программы декабристов была борьба за национальную культуру, особенно против немецкого влияния в русском обществе и при дворе. Символика «русских завтраков» Рылеева: графин русского вина, кочаны пластовой капусты, ржаной хлеб – не случайно так напоминает бороды и русские кафтаны славянофилов 1840-х годов. В своем пафосе национального славянофилы выступают продолжателями Рылеева и его друзей. Не будучи, однако, озабочены «тайными» интересами, славянофилы продумывают свою оппозицию Западу гораздо основательнее и приходят к выводам, исторически гораздо более радикальным и философски гораздо более значительным. Однако если требование независимости литератора встречалось юным Киреевским с энтузиазмом (как мы увидим это ниже), то «борьба с Западом» не находила отклика в любомудре, увлеченном немецкой философией. Другое дело – второй основатель славянофильства – А.С. Хомяков.

Возможно, именно эта «русскость» поначалу притягивала его к Рылееву и другим декабристам, симпатии к которым он пронес через всю свою жизнь. Почвой, на которой они сходились, были «серьезное отношение к жизни, презрение к светской суете, пафос патриотизма, свободы, человеческого достоинства» [192, с. 13]. Несомненна близость к декабристской тематике первых художественных произведений Хомякова – поэмы «Вадим» (1821) и трагедии «Ермак» (1825–1826), включавших мотивы вольности, свободолюбия и тираноборчества. Стихи Хомякова публиковались в «Полярной звезде». Таким образом, можно сказать, что довольно многое связывало Хомякова с Рылеевым и его группой. Но их разделяли принципиальные этико-политические разногласия, происходившие из глубоких антропологических различий, – эгоцентричное романтическое представление о собственной исключительности изначально было ему глубоко чуждым. Революционной этике декабристов Хомяков противопоставлял принципы, ставшие впоследствии важными чертами личной этики славянофилов: принципиальную аполитичность, отвержение всякого насилия и всякой «секретности». О ранних столкновениях Хомякова с Рылеевым сохранились записи дочери мыслителя, М.А. Хомяковой, сделанные ею со слов отца: «„Всякий военный бунт сам по себе безнравственен, – утверждал Хомяков. – Вы хотите военной революции. Но что такое войско? Это собрание людей, которым народ поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению станут распоряжаться народом по своему произволу и сделаются выше его?“ Рассерженный Рылеев убежал с вечера домой» [106, с. 28].