Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин Страница 8

В любом случае величие Азии не охватывается человеческим взором. Тем лучше. Взгляд азиата почти невольно ограничивается повседневными заботами, но в нем живет память о том, что в мировом круговороте таится непреходящий «великий ноль» бытия. Этим знанием он успокаивает и утешает себя. В глубине души ему все «по барабану» (см. ниже). Он равнодушен к смерти и геройству, во всем доверяется игре случая. Он живет, повторю, животом – частью тела в действительности более надежной и по-своему более мудрой, чем голова. «Мудрый наполняет живот и опустошает голову», – говорит тот же Лао-цзы. На самом деле азиат предан – или его предали – вечности и только безотчетно вибрирует, повинуясь ритму вселенского барабана жизни. Знание он ценит невысоко, ведь от него одни тревоги и печали. Знанию он предпочитает чувствительность.

Примат водной – или воздушной, если речь идет о степях и горах, – стихии объясняет другую характерную черту азиатского миросознания: отсутствие пластически законченной, отрефлексированной формы. Азиатская мысль и культура не знают субъектно-объектных отношений и, как следствие, индивидуальной идентичности западного типа. В резком контрасте с западным интеллектуализмом, который утверждает двойственность идеального и материального, трансцендентного и имманентного, азиатская мысль основывается на преемственности, взаимном перетекании присутствия и отсутствия, земного и небесного; она не ищет Архимедовой точки опоры, способной перевернуть мир, но сама воплощает бытие. Вместо проявлений единой субстанции Азия предъявляет бесчисленные соотношения единичностей, ибо единичности не могут существовать без своего антипода, своего другого. Они – вариации некоей вечно незавершенной темы, преломления вечносущего типа. И ничего страшного, если эти противоположности взаимно устраняют друг друга, растворяются в «музыке небесных сфер»:

«Когда птицы не поют, гора еще покойнее…»

Феерические контрасты самоустраняющихся моментов жизни, постоянное ускользание всего сущего от самого себя, творящее многокрасочное покрывало Изиды; время, которое предается себе и так предает себя, изменяет себе (не таков ли симбиоз истории и хаоса?); паузы, которые выявляют ритмы, значимые лакуны бытия, – одним словом, реальное время-бытие как неисчерпаемое разнообразие не-идентичностей в их абсолютном, неизбежном, но всегда отсутствующем, пустотном единстве, совместность всех метаморфоз бытия: только так и можно мыслить вселенский Путь – тот путь, который остается самим собой в неуклонном уклонении от себя, в вечном самоотсутствии.

Совершенно закономерно поэтому, что у Азии есть два по видимости взаимоисключающих, в своем роде радикальных, предельных образа: наряду с Азией водных просторов имеется Азия великой суши: бескрайних степей, плоскогорий и высочайших гор. Вот почему сердце Азии – безудержный аскетизм, который превращает жизнь в преграду самой себе, странным образом ищет себя в отсутствии всего живого в духе изречения Мен де Бирана: «Я помогаю своей смерти всеми силами своей жизни». Азия – тихий омут, в котором таятся душевное неистовство и желание испытать жизнь силами самой жизни.

Контраст человеческого муравейника равнин и безлюдья гор и пустынь, массы воды и массы суши – такова Азия в предельно-полном выражении ее исконной раздвоенности. Одно странным, непостижимым для европейца образом продолжается в другом. В Азии все есть другое, а другое – это все. Ее сердце – бездонная глубина самоподобия, где вещи настолько же тождественны, насколько отличаются друг от друга. Всеобщая мнимость устанавливает главную ценность азиатской жизни: удержание центрированности, всеобщего равновесия сил. В азиатском миросознании все изменяется – и должно изменяться – только для того, чтобы вернуться к своему началу, своей природе. Правда азиатской жизни и есть этот несчислимый зазор между присутствием и отсутствием, опытом и знанием, в котором, строго говоря, упраздняется и то и другое и воцаряется Великая Пустота: не-сущее, все в себе несущее.

Таков же эффект «большого пространства» – подлинного тела Азии: изменять себе, отсутствовать в себе, непрерывно перетекать в иное, чтобы… быть собой. Оттого же измеряемое время хронологии несет в себе иное время-гунфу, текущее наоборот к началу всего сущего. Безбрежная ширь не имеет образа или формы, но оборачивается своей противоположностью: затерянным островом, «глухим углом». Так Русь «затерялась в Мордве и Чуди» именно потому, что она необъятно велика. В этой преемственности полюсов и контрастов виртуальное и действительное, подлинное и иллюзорное, даже, как уже говорилось, жизнь и смерть оказываются неотделимы и неразличимы. Даже туризм, угрожающий, казалось бы, «истинной традиции», не страшен Азии, но только усиливает, еще ярче высвечивает нераздельность истины и иллюзии в азиатском бытии, неуничтожимость той обманчивой – но с полной серьезностью разыгрываемой, сущностно игровой – идентичности, которая требует отличаться даже от самого себя, быть благодаря небытию и потому составляет основу всякой азиатской стратегии.

В этой переливчатости жизни нет ничего надуманного, напускного. Она восходит к игре творческого воображения, которая и есть природа сознания. Изначальные, дорефлективные «данные» опыта вдруг превращаются в узнаваемые образы, жизнь обретает смысл. Не так ли святые подвижники «опознают» лики богов и будд в окружающем пейзаже? И имя им – легион. Между тем эти образы по природе своей иллюзорны, обманчивы, и именно это обстоятельство придает им эстетическую ценность. Людям свойственно любить совершенство мнимости, их искренне забавляют обманные виды. А в результате душа Азии способна удерживать в эстетически-цельной «пустоте» Небесного Сознания самые разные стили от крайней экспрессии до фотографически точного натурализма.

Но не ищите в таком случае «настоящую Азию». Эта Азия – в семенах ваших сновидений, а всякая другая неинтересна. Азию вообще не нужно искать, ею надо жить. Ваш взгляд будет блуждать поверх и мимо всех образов, пока не упрется… в устремленный прямо на вас на людной улице взгляд нищего, женщины, монаха – взгляд-удар, взгляд-зов, исходящий из последних глубин души и, как внезапный удар колокола, оглушающий плотной тишиной вечности.

Вот странное предназначение азиатских стран, нагляднее всего отразившееся, пожалуй, в судьбе Тибета: предъявлять разделенность своих физического и духовного образов и тем самым подсказывать путь к обретению подлинно целостного отношения к миру. Речь идет о целостности интуитивной и сокровенной, которую не исследовать никакой феноменологией. «Сознание не есть то, чем оно является. Что же в нем сознавать?» – говорит китайский мудрец. Кто хочет познать Азию, должен учиться видеть сквозь образы мира и познавать «молча на ощупь» (Конфуций о высших стадиях познания).

Азиатская словесность и искусство, соответственно, развертываются под знаком иносказания и декоративности сродни церемонному обхождению (именно обхождению, хождению вокруг да около). Отсюда великая сила и обаяние для азиата благодушно-иронической, часто не без примеси стратегического расчета