Ольга Порошенко - Оптимистическая трагедия одиночества Страница 9

В истории человечества всегда проявлялось как трагическое, так и мелодраматическое. Гениальным художником трагического, конечно, является Шекспир. Эпоха Шекспира – эпоха аномии (состояние когда для человека ничего не свято и не обязательно). Причина аномии – глубокий религиозно-политический кризис начала XVII века. Монтень определяет нравственную болезнь общества через гетерономность поведения и утилитарную редукцию мира. Человека этой эпохии захватывает изможденный, оробевший, пессимистический цинизм. В это время приобрело всеобщее распространение «моральное актерство». Моралью становится публичное притворство. Страх и затравленность распространяется вместе с деморализацией. Обществом овладевает сознание суетности всех дел – утилитарная апатия. «Эпоха отнимает «вкус жизни», как пишет Э. Соловьев, «но вызывает на свет сознание неотчужденного права на жизнь, образующего единое целое с правами совести и веры»[22].

Не напоминает ли характеристика шекспировской эпохи состояние современного общественного сознания? Да, эстетические, философские, исторические анализы данной проблемы говорят о схожести состояний кризисного сознания в обществе, при которых наиболее адекватной формой художественного выражения является трагическое. Можно увидеть схожие черты характера взаимоотношений трагического и мелодраматического как в эпоху Шекспира, так и в современности, что является доказательством вечности и имманентности мелодраматической и трагической формы социальной реальности. Основа трагического у Шекспира задается идеями времени, индивида, порядка и природы. Индивиду противостоит время, а порядку – природа. Эти основные группы противоположностей сегодня интерпретируются через проблемы исторической приемственности, исторического времени, социальной памяти, историчности человеческого бытия и т. д., а также через проблемы системы и среды, социальной организации общества, социальной экологии и т. д. «Трагическая бездна», ощущаемая за каждым словом, поступком, результатом человеческой деятельности в реальности, придает всему социуму свой смысл. Каждое событие в социуме представляет собой отдельную «драму», в основу которой положено мелодраматическое, где «героем» может быть каждый отдельный индивид. Таким образом, в социуме можно различить столько отдельных «драм», сколько есть в нем отдельных индивидов и, даже больше, ибо индивиды могут быть «героями» нескольких «драм». Объясняется это множественностью социальных ролей, множественностью сознания и самости индивида в современном мире. Отдельные «роли» не разведены, а соединены и повернуты друг к другу общей стороной, так что условием их соединения становится трагическое, а условием разъединенности – мелодраматическое. В основу отдельной драмы положено мелодраматическое, через которое социум может быть объяснен бесчисленным количеством способов, но в результате все объяснения – интерпретации, разлагающие социум, доходят до неразложимого зерна – трагического. Это связано с тем, что рядом с внешней, реальной, мелодраматической формой социальной реальности развивается другая, углубленная, внутренняя трагическая форма, для которой внешняя служит своего рода рамками. Поэтому любые события в социуме происходят и развиваются в двух «мирах» одновременно. Главный герой трагедии Шекспира «Гамлет» может символизировать двойное сознание – рассудочное и сверхчувственное, сознание на пороге разумения и безумия, то есть пример трагической природы человека; и разобщенность, отъединенность от всего земного, то есть природу человеческого одиночества; и отданность двум мирам, то есть одновременное ощущение равнозначного наличия мелодраматической и трагической реальностей. То, что происходит в мире мелодраматического, есть часть, проекция и отражение событий более глубоких. Л. Выготский пишет: «Гамлет» насыщен рассказами о событиях, все существенное происходит за сценой»[23]. Этот драматургический прием, использованный Шекспиром, может служить примером для того, чтобы показать диалектику взаимоотношений трагического и мелодраматического: наличие слов и рассказов говорит о вторичной природе, об интерпретации того, что должно быть непосредственно впервые воспринимаемо субъектом. Все это набрасывает дымку искусственности, ненастоящности, преобразует социальную реальность в отзвук ее первичного бытия. Как свидетельствует мировая история, с усложнением форм жизнедеятельности расстояние между трагическим и мелодраматическим растет в том случае, если относить трагическое к духовному, где слово расстояние может быть заменено понятием «дифференциации». Сегодня, по мнению С. Лэша, духовное составляет мир отдельный от социального, то есть пред-лежащее автономно от наличного. Единственно возможная «репрезентация», при которой сущность одного рода способна представить сущность другого рода. «Репрезентации» являют собой процесс означения трансцендентного и предполагают уже существующую дифференцированность духовного, культурного и социального. В этом смысле трагизм «есть» некоторое откровение как подтверждение вашей внутренней веры, «связанное с неуловимостью и невыразимостью этого веяния»[24]. Если трагическое, в равной степени как и мелодраматическое, понимать как две формы социальной реальности, то смысл трагизма или трагедии современного социума как противоречия вырастает между мелодраматической проекцией и предлежащей ей трагичностью.

1. Аналогично традиционному пониманию противоречия как мотива творческой деятельности личности, можно говорить о противоречии как о мотиве любой субъектной деятельности.

2. «Трагическое просветление» есть форма победы современного общества над принципами социальной несправедливости и потребительства.

3. Коммуникация индивидов в современном обществе через формы, социального конструирования (имиджи, социальные роли и пр.) – это «творчество социальной трагедии», так как в подобных формах интеллектуально синтезируются части самости человека через снятие противоречий.

4. Выход в социум для индивида связан с драматическим разрешением противоречий – общественной трагедией.

Глава II

Трагедийные коллизии как «субстанциальная основа» одиночества

Философское осмысление природы трагического

«Я есмь» (в мире) склонно к тому, чтобы означать, что я существую, только если могу отделиться от бытия…«Я держусь за недра небытия», это печально и тревожно, но говорит еще и о том чуде, что небытие в моей власти, что я могу не быть: отсюда приходят свобода, мастерство и будущее для человека.

трагическое противоречие: essentia и existentia – трагедия как единство с миром и людьми – сверхиндивидуальное бытие трагического героя

Трагическое возможно обозначить через соотношение истины бытия и человеческого существования. Только человеку присущ особый род бытия — экзистенция и именно как способ «бытия». Понятие «экзистенция» трактовалось в истории философии по-разному: для И. Канта это действительность в смысле объективности опыта, Г. Гегель определяет «экзистенцию» как самосознающую идею абсолютной субъективности, в восприятии Ф. Ницше она есть вечное повторение того же самого. Здесь традиционное понятие «экзистенция» (existentia) – означает действительность. Существует второе метафизическое определение бытия – essentia, означающее сущность. «Экзистенция» в вышеприведенных трактовках является термином, означающим действительное существование того, чем нечто является по своей идее. Сартр формулирует основной тезис экзистенциализма так: ««экзистенция» предшествует «эссенции», сущности (Платон же утверждал обратное: essentia идет впереди existentia). М. Хайдеггер дает свое определение: экзистенция это не просто основание возможности разума (ratio), поскольку подобное утверждение ведет к заблуждению, что «люди надстраивают над телесностью человека душу, над душой дух, а над духом экзистенцию и… проповедуют великую ценность духа, чтобы потом все снова утопить в жизненном переживании, с предостерегающим утверждением, что мысль-де разрушает своими одеревенелыми понятиями жизненный поток, а осмысление бытия искажает экзистенцию»[25]. Другими словами, Хайдеггер здесь обозначает известное, упомянутое еще Шиллером, трагическое противоречие между идеалом и действительностью, сверхчувственной моралью – разумной природой человека и его чувствительностью (модификация кантовского «возвышенного»). Для Хайдеггера «экзистенция»– не действительность самоутверждающего ego cogito. Она так же не действительность субъектов, взаимодействующих с другими и таким путем приходящих к самим себе. «Экзистенция» в фундаментальном отличие от всякой existentia есть эк-статическое обитание вблизи Бытия. «Экзистенция» есть то, в чем существо человека хранит источник своего определения, содержательно означает вступление в истину Бытия. Сущность человека определяется из экстатики бытия-вот, Dasein. В качестве экзистирующего человек несет на себе бытие-вот, поскольку делает «вот», как просвет Бытия, своей «заботой». А Бытие-вот существует как «брошенное». Оно коренится в броске Бытия как посылающе – исторического. «Субстанция человека есть экзистенция»– способ, каким человек в своем подлинном существе пребывает при бытии, есть экстатическое стояние в истине Бытия. Этим определением Хайдеггер спасает человека из «тюрьмы» субъектно-объектных отношений с Бытием и ставит человеческое существо выше, чем если человек становится субстанцией сущего в качестве его «субъекта», чтобы на правах властителя бытия утопить бытийность сущего в «объективности». Он говорит, что в мире никогда нет никакого заранее готового человека в качестве «субъекта», независимо от понимания этого субъекта как «Я» или как «Мы». Нет никогда человека как субъекта, который всегда был бы отнесен к объектам так, чтобы его существо заключалось в субъект-объектном отношении. Сначала человек в своем существе экзистирует, где открытость Бытия освещает собой то «между», внутри которого «отношения» субъекта к объекту может «существовать». «Приоткрыв» истину Бытия, став субъектом, человек возвышает свою жизнь до средоточения всего сущего: сущее становится таковым при условии, что оно переживается, то есть когда оно становится чем-то внутренним для человеческой жизни и соотносится с ней. Возникает проблема переживания. Само по себе переживание может выступать примером снятия противоречия внутри субъект-объектных отношений, так как переживание понимается как единство «душевного» и «предметного» ряда, как некое единство между субъектом и объектом, подобно определению Г. Зиммелем понятия «жизнь» – самой по себе субстанции и сущности. Итак, в хайдеггеровском определении экзистенции как субстанции человека, трагическое проявляется в том, что человеческая мысль, вопрошающая, что такое бытие, с необходимостью обращается к одинокому человеческому существованию, ибо связи с другими людьми, столь важные и необходимые в обыденном существовании, теряют смысл. В анализе субъект-объектных отношений трагическое будет возникать значительно чаще, так как трагедия имманентно присуща активности человеческого духа и состоит в его неизбежной объективации, что в культуре вообще и в современной культуре в частности ведет к противоречиям, через которые трагическое и будет проявляться. Человеческий дух движется к Бытию в том направлении, в которое его увлекают как принуждение, так и внутренняя стихийность его собственной природы. Однако человеческий дух в своем движении вечно остается запертым в самом себе, в круге, который лишь соприкасается с Бытием, и в тот миг, когда он, сворачивая с касательной своего пути, желает проникнуть в бытие, имманентность его собственного закона вновь заставляет его вернуться к своему замкнутому в себе вращению. В самом построении понятий «субъект» и «объект» в качестве взаимных дополнений, каждое из которых обретает смысл лишь в другом, заложено стремление к преодолению этого крайнего дуализма. Это и есть, если можно так выразиться, ахиллесова пята современной культуры: чем полнее и глубже человек осваивает мир на научный манер, тем более объективным становится объект и тем более субъективным становится субъект. Трагическое, с точки зрения Зиммеля, заложено в отношении между субъективной жизнью, которая не знает покоя, конечна во времени и ее содержанием, которое, будучи создано, неподвижно, вечно сохраняет свое значение, то есть трагическое возникает между сущностью и существованием. Эта трактовка движения духа к бытию является продолжением теории Гегеля о конечном. В «Науке логики» (1812-16 гг.) он пишет, что «конечные вещи в своем безразличном многообразии вообще таковы, что они противоречивы в себе самих, надломлены внутри себя и возвращаются в свое основание… В обычном умозаключении бытие конечного являет себя как основание абсолютного, именно потому, что конечное и есть и абсолютное. Но истина состоит в том, что абсолютное есть именно потому, что конечное есть в себе самой противоречивая противоположность, потому что оно не есть. В первом смысле умозаключение гласит: бытие конечного – это бытие абсолютного, в последнем же смысле оно гласит: небытие конечного – это бытие абсолютного». Отсюда формула трагического по Гегелю – утверждение бытия абсолютного через небытие конечного: противоречие как смысл движения всякого конечного, его небытия, есть указание на абсолютное бытие. В отличие от Гегеля, Карл Ясперс считает, что трагическое проявляется через крах конечного перед лицом всеобъемлющего. Но это, скорее, «чувство трагического», которое возникает у людей XX века, когда, говоря языком «субъект – объектных» отношений, объективная сторона оказывается лишенной своей значимости для субъекта в силу формальных своих моментов, например, независимости, массовости – где ярким примером могут служить теории проблемы «отчуждения».