Журнал - Критическая Масса, 2006, № 2 Страница 9

В ноябре 1925 года, рассмотрев результаты конкурса на «современную революционно-бытовую пьесу», ленинградское Общество драматических писателей не сочло «возможным предоставить премию ни одной из 53 представленных на конкурс пьес» [23].

Мало что скажут даже историку литературы имена авторов, премированных редакциями тогдашних журналов и газет (такие конкурсы, особенно во второй половине 1920-х, стали более чем распространены [24]). Так, в 1924 году на конкурсе 10 рассказов журнала «Красная нива»

А. Платонов получил лишь 8-е место, А. Малышкин — 9-е, а А. Грин — только поощрительную премию [25].

Можно резюмировать, что в 1920-е годы конкурсная система премирования оказалась неэфективной. Организаторы стали заложниками ими же определенных критериев, носивших более тематико-идеологический, чем эстетический характер.

На этом фоне более чем интересным представляется небольшой конкурс петроградского Дома литераторов, объявленный в 1920 году «для поощрения начинающих писателей» [26]. Всего было представлено 102 рукописи;

в жюри входили В. Азов, А. Амфитеатров, А. Волынский, Е. Замятин, В. Ирецкий, А. Редько и Б. Эйхенбаум. Весной 1921 года были объявлены результаты: 1-я премия присуждена К. Федину (рассказ «Сад»), 2-я — Н. Никитину (рассказ «Подвал»), 3-я — В. Зильберу (псевд. В. Каверин) (рассказ «Одиннадцатая аксиома»), Л. Лунцу (рассказ «Врата райские»), Б. Терлецкому (рассказ «Степь») и Н. Тихонову (рассказ «Сила») [27]. Выступления премированных конкурсантов имели большой успех, а некоторые произведения сразу появились в печати.

Воодушевленные явным успехом, организаторы конкурса решают издать сборник произведений конкурсантов и объявляют в том же 1921 году второй конкурс — конкурс критических статей и исследований, посвященных «русским литературным явлениям последнего тридцатилетия» (в жюри А. Волынский, А. Горнфельд, В. Жирмунский, Иванов-Разумник, В. Ирецкий, Н. Котляревский, А. Редько и Б. Эйхенбаум) [28].

Из литературных конкурсов 1920-х годов, пожалуй, именно конкурс Дома литераторов мог по статусу приблизиться к литературной премии (установленный круг экспертов, определенность критериев, регулярность проведения). Однако, по причинам сугубо идеологическим, осенью 1922 года Дом литераторов был закрыт.

В советской России только государство могло организовать и поддерживать стабильную систему литературного премирования. Но в 1920-е годы литература лишь небольшим своим краем входила в круг государственных интересов (симптоматично, что учрежденная Наркомпросом в 1924 году Ленинская премия «за лучшие художественные произведения, отображающие образ Ленина» [29], ни разу в 1920-е годы не была присуждена писателям). Только после организации Союза советских писателей и проведения в 1934 году I съезда писателей, только после становления новой системы материального стимулирования писательской работы в 1940 году была учреждена Сталинская премия, ставшая высшей наградой для советского литератора [30].

Русский Букер и все-все-все. Комикс Елены Фанайловой

Произведение можно считать искусством, если в нем есть содержание. Причем довольно простое — справедливость и так далее; идеалы, которые существуют с начала цивилизации.

Неизбежное предуведомление: данный текст не является обзором деятельности Букеровского комитета, Букеровского жюри, авторитетным рассмотрением какой бы то ни было политики Русского Букера. Это всего лишь скромное описание некоторых внешних черт публичного функционирования премии, нечто вроде скетча или, точнее, комикса, к тому же нарисованного недружелюбною рукою, поскольку автор этого текста не уважает современную русскую прозу. Не то чтобы он ее сознательно и активно отвергал и вообще испытывал какие-либо сильные эмоции на ее счет; просто она автору совершенно неинтересна и не нужна для нормального функционирования — ни биологического, ни артистического, ни медийного его тела. Русская проза букеровского формата ничего не сообщает моему читательскому телу, и более того, требует от него, тела, каких-то дополнительных биоэнергозатрат, как будто тексты большинства русских авторов есть скрытые вампиры (есть подозрение, что это происходит от размытости моральных принципов и соответствующей нечеткости формулировок). Кстати, подобные реакции начались у знакомого мне ближе всего (сказал бы тут Монтень, извиняясь за первое лицо в изложении) читательского тела примерно тогда, когда по долгу службы радиожурналистом ему понадобилось знакомиться как раз с букеровскими шорт-листами, то есть примерно в 2001 году. Если мне необходимо пополнить свои знания о мире и получить необходимые жизнестроительные впечатления, я скорее открою какую-нибудь духоподъемную литературу типа жизнеописания хирурга Войно-Ясенецкого, он же Св. Лука Крымский, перечту «Опасные связи», Честертона, другие морализаторские вещицы типа «Незабвенной» или «Возвращения в Брайдсхед», где понятия о добре и зле, волшебство и увлекательность, нежность и стойкость, комизм и печаль есть аболютная данность текста. Наконец, если делать сравнение литератур в истории более корректным, я полистаю «Попугая Флобера», почитаю Тони Парсонса или Дневник Адриана Моула. Я даже не побрезгую кулинарной книгой, потому что знаю, зачем она написана. Чего по большей части не могу сказать о русской прозе в том ее варианте, который предлагают букеровские шорт-листы.

Человек, лично и корпоративно не заинтересованный в том, чтобы машинка под названием Русский Букер (который в разные годы имел различные наименования — по спонсору он был Смирнофф’ым и Открытой Россией, с этого года его опекает Бритиш Петролеум, но имени своего не дает) крутилась, человек, в здравом уме и твердой памяти наблюдающий за внешним рисунком этого процесса, решит, что люди, которые занимаются его обеспечением, точно немного рехнулись.

Во-первых, кто принял решение, что Русский Букер есть главная национальная литературная премия? Почему с какой-то почти неприличной экзальтацией четыре раза в год лучшие критические умы Москвы посещают букеровские церемонии? Выглядит процесс так: весной — объявление о начале букеровского цикла. Летом — длинный список. Третья встреча с литобщественностью — октябрь, шорт-лист. В первых числах декабря объявляют победителя.

Четыре эти встречи происходят в пятизвездочных столичных гостиницах типа «Золотого кольца» напротив МИДа, во вполне буржуазном антураже, но в каких-нибудь залах построже, для конференций, которые, впрочем, могут снять для своих мероприятий и правозащитные организации типа Солдатских матерей (по крайней мере, в 1999-м году им это было еще доступно). Не знаю, откуда пошла эта добрая традиция — связывать литературу и гостиничный бизнес, корни ее, видимо, следует искать в веселых девяностых. После пресс-конференций устраиваются фуршеты. К объявлению лауреата приурочен Букеровский обед, на который званы шорт-листеры и некоторые избранные литераторы, а ошибающимся дверью журналюгам, которых по часу держат в соседнем помещении (это, видимо, должно спровоцировать у них дикий интерес к имени лауреата, ибо идет вручение награды уровня Нобеля или «Оскара»), хамят плотные парни в черных костюмах.

Мне кажется, что к той небесной русской литературе, которую писал, например, доктор Чехов и которую обычно подразумевают в своих речах букеровские деятели, совсем не имеет отношения выход к народу (для торжественного оглашения лауреата) хорошо поевшего и выпимши секретаря премии с лицом усталой лисицы, которая удачно посетила курятник, вынужденного маневрировать между Ходорковским и Прокуратурой, условным Кремлем и условным Бритиш Петролеум. К моменту торжественного оглашения второе лицо этой церемонии, председатель жюри, как правило, уважаемый в столичном литистеблишменте прозаик, успевает несколько набраться, поэтому пыл и страсть, с которой он объявляет своего фаворита, бывают объяснимы дозой принятого. Фаворитизм кажется главным принципом работы Букеровского жюри. Я не знаю, да и не особенно интересуюсь, как формируется шорт-лист (очень похоже, что целью его довольно часто является создание выгодного фона для будущего победителя). Зато всегда понятен и предсказуем итог, например, председатель жюри Владимир Маканин дает премию Олегу Павлову (2002 год), молодому человеку, который напоминает Маканину его самого пятнадцатилетней давности (на деле же воплощает устаревшую литературную модель, чернушный стиль Перестройки). Сюжет о том, как Василий Аксенов в прошлом году не сумел дать премию Анатолию Найману (все жюри голосовало за молодого человека по имени Денис Гуцко), даже трогателен. И Аксенова можно понять: неясен ему мрачный медитативный стиль «грузинского русского» Гуцко, живущего в Ростове и не имеющего в виду столичные реалии, жанр его прозы неясен, а она сродни той, по которой Сэм Мендес поставил «Морпехов», биографический фикшн, свидетельство имперской и антропологической катастрофы. И я отчасти согласна с Аксеновым: книга Гуцко попала в букеровский список лишь потому, что для подобного типа литературы в стране нет премиальной и издательской стратегии. Но то, что она получила премию, хорошо. Еще лучше то, что Яков Гордин своею волей дал премию Рубену Гонсалесу Гальего (2003 год). Когда в литкулуарах шепчутся о политкорректности этого решения (Гальего — инвалид и пишет о советском аде интернатов), я понимаю, что живу в абсолютно безнравственной стране (по крайней мере, в очень развращенном городе). Эти шепот и робкое дыханье так же отвратительны, как стремление столичной литтусовки любой ценой примазаться к пиршеству нуворишей. Скажу, как маркиз де Кюстин, а также русская баба, мужем битая и в метро с бомжами ездящая: в России меня обычно неприятно поражает контраст между весьма скромным достатком населения и премиальными пирами литераторов (еда — сакральная вещь; наши люди на фуршетах едят, как предают), которые устраиваются за счет бизнес-структур. Как в двадцати метрах от пригламуренной Тверской можно проколоть шину, черту сломать ногу на выбоинах, как вандализируется старая Москва, как заваливается пластиковым мусором Подмосковье, так и Букеровскому комитету легко сдать Ходорковского, который три года содержал премию и за которого выпивали еще в 2004 году на премиальном обеде (я с удивлением обнаружила, что в дамском туалете какой-то очередной пятизвездочной — прекрасная акустика, по недосмотру секьюрити, и все тосты были прекрасно слышны). (Здесь я соглашусь с Панюшкиным, что Ходорковский до тюрьмы литературы никакой не читал, кроме профессиональной. Если бы он читал современную русскую художественную, то на эту премию денег давать не стал, сообразил бы, наверное, что люди с такой литературной стратегией сдадут партнера на счет раз.) Аксенов, который тогда не судил, а получал Букера (из рук председателя жюри Войновича), проявил себя настоящим мужиком, когда сказал журналистам, что надеется скоро увидеть Ходорковского на свободе. Настоящим мужиком и цивилизованным человеком выказал себя и Маканин, настоявший на включении Сорокина в шорт-лист в год его судебного процесса. (Тоже шептались о политкорректности. Сорокин тогда всех развлек: на обед не явился, прислал письмецо, какое положено терриблю, Маканин его с нескрываемым удовольствием зачитывал, сдерживал улыбку.)