Георгий Иванов - Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958) Страница 9

Я вот Вам пишу, что придет в голову, но выразить что-либо не могу. И стихи так и не пишу. Противно рифмовать, противна «собственная интонация», противно, что какой-нибудь дурак восхитится, а другой побранит. Даже в этом совпадаю с Вами. Тянет (как с шампанского на квас) к некоему воображаемому Хлебникову. Не к подлинному — в нем не нахожу ни цутельки. Так как местному Графу Лотреамону с «Песнями Мальдорора» (или как). Вы, наверное, отведали и этого фрукта. И заметьте — та же история, к этому Графу как у нас к Хлебникову тянутся инстинктивно «лучшие элементы» вот вроде Вас. И я это понимаю и такому тяготению втайне сочувствую. Но все это топор во щах, требуется много-много набрать разного, чтобы сварить щи из такого топора. С другой же стороны, что и Хлебников, и Лотреамон пища богов для всевозможных жуликов и шарлатанов. И чем больше Вы напишите диссертаций о Великом поэте, тем с большим основанием (и успехом) всевозможное жулье будет им в свою пользу пользоваться. Вот и порочный круг. Здесь, как Вы м.б. знаете на Лотреамоне выросли целые плеяды и напр. такой прохвост и набитый бездарник приобрел настоящую славу. Кто не знает Поля Элюара и кто без почтения произносит. И о нем самом уже диссертации пишут. Между прочим знаете ли Вы, что в Америке обитает «сам» Давид Бурлюк, адреса не знаю — потерял. Он года три кормил меня и Ларионова роскошным завтраком. Стал комической фигурой «апостол добра» женат на идиотке, американской богачке, которая и научила его быть апостолом[89]. Жалко и смешно глядеть. А был молодец мужчина: как гаркнет бывало

как я люблю беременных мужчинкогда они у памятника Пушкина

Зал хлебной биржи (3000 человек) дрожал. Вам этот Давид мог бы, м.б. пригодиться — он ведь был ближайший к Хлебникову человек. Бурлюк и снимал коммунальною] квартиру кубо-футуристов (на Большой Пушкарской если не путаю), где они вповалку спали-ели и сочиняли Садок Судей, ценою 100 рублей, отпечатано на обоях, обложка «под цвет Исакиевска собора» — специально ездили подбирать.

Вот нашли бы Вы в каком-нибудь этаком Вашем Universiti чуткого к прекрасному профессора или кого там и закинули бы удочку, вот мол имеется безработная звезда русской поэзии и видела множество звезд на своем веку и могла бы все это записать для потомства и было бы (без шуток) много ценного для этого потомства всяких деталей, которые с звездой этой помрут и сгниют в братской могиле среди олеандров и роз, где нашего брата богадельца хоронят. Серьезно, если бы примерно так: я исписываю NNое количество бумаги, отсылаю, кто-то их оплачивает, приобретая в полную собственность для будущего или как желает, а я пишу и отсылаю опять. Не было бы никакого введения в заблуждение, а я бы за небольшие денежки с жаром бы трудился. И довольно содержательно было бы «только факты сэр» никаких «Петербургских Зим»[90] и игр пером — это мне сейчас и не под силу. А вот такое, что глаза мои видели, мог бы. Послушайте, а?

Я сегодня в желчном настроении — и по простой причине: третий день нас отвратительно кормят и хочется есть. Помню, как в советском Петербурге в 1919 году некто граф Борх, сенатор, колекционер, архиэстет, проживший до революции при короткоштанных лакеях в сомптьезном особняк на галерной и знаменитый гурман (т.e. обжора и пьяница), прийдя к нам в гости рассуждал, я был дурак: многого не понимал. Я бы теперь поел — вот как; побольше свиного шпику и на этом картошечку свеженькую, не мороженную. Что может быть вкуснее. И ел при этом конфет собственного изделия моей сестры из кокосового масла, добытого из геморроидальных свечек — специально где-то моя сестра их добывала и готовила конфеты — большая была сластена, тоже до войны любила уничтожит сразу фунтик марон глисе (у Гурме 3 рубля фунт!)

Желчь моя закипела, увидев в каком-то Life'е или Time’е портрет «новеллиста» Набокова, с плюгавой, но рекламной заметкой. Во-первых, грусть смотреть во что он превратился: какой-то делегат в Лиге наций от немецкой республики. Что с ним стало: [неразб.; ну….] надутый с выраженьем налицо[91]. Был «стройный юноша спортивного типа» (кормился преподаванием тенниса) в 3. эпоху моей заметки, которую Ваш Струве так тактично перепечатал. Но желчь моя играет не из-за его наружности, а из-за очередной его хамской пошлости: опять, который раз с гордостью упоминает о выходке его папы «продается за ненадобностью камер-юнкерский мундир». Папа был болван, это было известно всем, а сынок, подымай выше, хам и холуй, гордясь такими шутками как эта выходка. Вообще заметили ли Вы, как он в своей биографии гордясь «нашими лакеями», «бриллиантами моей матери», с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из «тех Рукавишниковых», т. е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров и врет: именно «из тех». И история с «камер-юнкерским мундиром», которой он не перестал похваляться, просто смешна (и гнусна). Чтоб получить придворное звание надо было быть к нему представленным. Чтобы быть представленным, следовало иметь «руку», которая бы представляла, хлопотами и т. п. «Рука» ни с того ни сего хлопотами не занималась — надо было ее просить о придворном звании. Это (т. е. такое звание) была «Высочайшая милость». Болван папа Набоков долго этого добивался. Потом два года спустя, возомнив себя революционером, хамски объявил «за ненадобностью продается мундир», т. е. плюнул в руку, которую долго вылизывал. Также противно как глупо. Но что делал известный глупостью папа — сынок — знаменитый «новеллист» в качестве рекламы подает американцам. Очень рад до сих пор, что в пресловутой рецензии назвал его смердом и кухаркиным сыном. Он и есть метафизический смерд. Неужели Вы любите его музу — от нее разит «кожным потом» душевной пошлятины.

Хорошо. Кончаю тем с чего должен был начать — благодарность за портрет Митурича и за марки. Митурич набросал это в студии некоего Льва Бруни (правнука [?] Бруни). Это было в квартире Исакова ректора Академии Художеств. Этот Лев Бруни, сын хозяйки дома, писал мой грандиозный портрет (не знаю куда делся), он т. е. Бруни был сыном Исаковой от первого брака. Явился во время сеанса обтрепанный молодой человек и набросал эти рисунки — мой и Мандельштама. Потом его пригласили завтракать и выяснилось, что он не владеет ножом и вилкой. Еще потом стали говорить о Митуриче, как о восходящей звезде: он и Татлин. Я его больше не встречал. Что он женат на сестре Хлебникова, узнал от Вас. Портрет удивительно передал меня живым — хотя уши у меня никогда не торчали. Сколько с меня было намалевано портретов — это самый живой.

За марки большое спасибо. Вы, надеюсь, не думаете, что я идиот, коллекционирующий марки! Они для прислуги, которая моет мне ванну и напускает крутым кипятком — мое наслаждение. Но это очень существенно. И если еще наберете, пожалуйста пришлите.

Посылаю Вам наши карточки — здешнего Hyerскаго производства. Чтобы Вы убедились, что мы оба не ожирели как Сирин. Вот будете писать обо мне посмертную статью и напечатайте.

Без шуток. Этот недоебышь Иваск писал мне, что Вы не прочь обо мне написать, пока я еще не подох. Очень бы хотел, серьезно. Сами знаете, обо мне все пишут всякие идиотизмы. Все что написали бы Вы, было бы мне «лестно». Вы душка и умница и я Вас «по воздуху» искренне полюбил. Только не думайте, что я хочу дифирамбов. По поводу, то что думали, почему думали. Ох слабеет моя голова, от длинного, хотя и дурацкого письма.

Хотел бы также сказать, почему я Вас считаю другом — но до следующего раза. Это и просто и сложно и «если надо объяснять, то не надо объяснять», как сказал мой любимый Григорий Ляндау. Достаньте и прочтите его «Афоризмы»[92]. Стоит Паскаля или Лярошфуко. И никто этого Ляндау не помнит, а ценят другого, Марка Александровича — цена которому ломаный грош.

Обнимаю Вас, мой дорогой. Извините за почерк и за чепуху. Я теперь малость получше, буду Вам отвечать, если напишите «как жестока жизнь, как несчастен человек» — эпиграф Зинаиды Гиппиус к ее статье о Брюсове. Зинаида Гиппиус была великая умница и очаровательнейшее (sic) творение. Все было в ее разговоре и в переписке — литература ее была слаба. У меня были ворохи ее писем, сгоревшие на нашей даче в Биаррице, а содержание разговоров испарилось из моей ослабевшей головы. Но ручаюсь — она была необыкновенная.

Обнимаю Вас Ваш Г. И.

[На вырезанной бумаге: ] Посылаю Вам одновременно простой почтой редкую группу с Гумилевым и свое «Отплытие на о. Цитеру». Цитера целиком написана за школьной партой «роты его Величества» т. е. 6–7 классах корпуса. Вышла осенью 1911 года в 200 экз., так что (хотя Вы и не библиофил) настоящая редкость. Возраст мой тогдашний легко высчитать: род. 29 окт. 1894 г. Через месяц после посылки этой книжки в «Аполлон» — получил звание члена Цеха поэтов, заочно мне присужденное. Вскоре появились очень лестные отзывы Гумилева в Аполлоне и Брюсова в «Русской мысли». И я легко и без усилий нырнул в самую гущу литературы, хотя был до черта снобичен, глуп. Ну чувствуется ли «талант» или вообще «что-нибудь» в этих стихах? Очень уважите, если напишите свои откровенные соображения, мой дорогой друг. Ваш всегда Г. И.