Еремей Парнов - Звездные знаки Страница 7

«Горячо! Совсем горячо! Жарко!»

— А что было дальше? — осторожно осведомился я, словно боялся спугнуть судьбу.

— Больше отец ничего не рассказывал.

— Он хоть знал, как звали русского художника?

— Зачем гребцу знать имя гостя?

— Но ваш отец был поэтом, художником слова?

— А поэту зачем знать имя, если он всему, что видит, дает свои имена?

— Так-то оно так, — вздохнул я с сожалением. — Но было бы лучше, Касым-ака, если бы ваш праведный отец знал, кого довелось ему возить по протокам Джелама… Когда хоть это было? В каком году?

— Не могу точно сказать, драгоценный. Только мне помнится, что вскоре после этого наступило мое совершеннолетие.

— То есть вам исполнилось тринадцать лет?

— Так, великодушный. Прошел год, а может быть, два с того времени, и я стал полноправным мужчиной.

— А сколько вам сейчас?

— Без малого шестьдесят.

Путаясь от волнения в цифрах, я мысленно проделал необходимые вычисления и получил исходную дату: 1925–1926 год.

Так и есть. Это были они: Николай Константинович и Елена Ивановна Рерих. В «Листах дневника» Сринагар помечен 1925 годом. Все совпадает. Вплоть до озера Вулар.

«На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панджал на западе. Густые горы — на север и восток. Даль Сринагара — на юг».

Лаконизм фотографии и точность географического справочника. Но поэзия, но волшебство…

На следующее же утро я отправился на Вулар — самое большое из пресноводных озер Индии. Воздушные замки облаков рушились за острой каймой объятых пожарищем гор. Рулевое весло, словно плуг, вздымало желтовато-зеркальный отвал воды. И ветер нес душистую горечь с медовых высокогорных лугов. Мы обошли на челне все шикары, но никто не помнил, никто не слыхал о русском художнике, писавшем местные пейзажи пятьдесят лет тому назад. Они остались такими же, эти горы и воды, умеющие так светло и прозрачно грустить к вечеру. Имя Рериха здесь, как и всюду в Индии, знали и чтили свято… Лишь очевидцев не нашлось. Да и то сказать: полсотни лет. К тому же я допустил очевидное преувеличение, сказав, что осмотрел все шикары. Конечно же не все. Разве можно за один день обойти такое озеро (26 на 8 километров)? Если и дожила до нашего времени лодка, на которой Рерих рисовал бушующую Валгаллу над Пир-Панджалом, то кто мог помешать ей уйти в любую минуту в Джелам? Случай всегда случай. Судьба не любит слепо разбрасываться удачами. «Довольствуйся малым» — излюбленный ее девиз.

На острове, украденном из «Тысячи и одной ночи», который назывался Заин-аль-абидин, я пил из тульского самовара братьев Баташевых чай с молоком, солью и кардамоном.

Благоухающая свежесть сринагарских ночей. Переменчивые ветры доносят сладковатый дымок кизяка и щемящую тополиную горечь. После затянувшейся далеко за полночь мушаиры я гоню от себя сон, прихлебывая все тот же крепкий сиккимский чай, щедро заправленный солью и оранжевым буйволиным маслом. Обложившись справочниками, проспектами, картами, пытаюсь объять необъятное. Подсчитываю километры, часы, столбиками выписываю высоту и грузоподъемность мостов. Хочется побывать везде, увидеть как можно больше. Но где-то в области 3000 метров над уровнем моря обрываются автодороги. Раз-другой я, конечно, могу воспользоваться услугами конных проводников, но не больше. Ни средства не позволяют, ни время.

Начну с Гульмарга, потому что именно там мне было дано впервые принять причастие Гималаев, которые много больше, чем просто горы. Порой мне кажется, что стоит лишь чисто интуитивно понять тайну их удивительной притягательности, и сами собой вдруг разрешатся все загадки мироздания.

Я выехал из Сринагара перед рассветом, когда луна еще в полную силу сияла над кронами карагачей.

По обе стороны шоссе Сринагар — Гульмарг (51 километр) тесно, как солдаты в строю, стояли пирамидальные тополя. Их густые тени исполосовали влажный от росы асфальт.

Дорога скоро стала забирать все выше, и не успело выскочить солнце, как начался бесконечный серпантин. На поворотах то и дело открывалась туманная пропасть. Мелькали какие-то хижины, где в окнах еще теплился свет, и вдруг с кинематографической стремительностью развертывается панорама рисовых террас на пологих склонах, грохочущих потоков, вырывающихся из тесных ущелий на широкие галечные равнины.

В солнечном озарении долина засверкала мириадами влажных ослепительных бликов. Камни, окрасившись в нежные аметистовые тона, словно обрели матовую прозрачность. А секунду раньше, когда первая капля солнечного расплава прорвала доменную летку ущелья, все вокруг лучилось невероятной зеленой радугой.

Восход, как взрыв. «Словно гром из-за морей» — определил Киплинг зарю над Бирмой. Пусть о рассвете над Гималаями скажет Риши Виаса, легендарный автор «Бхагават Гиты» — Священной песни:

Силой безмерной и грозной…

Небо над миром пылало б,

Если б тысяча солнц Разом над ним заблистала.

Не знаю, как насчет тысячи, но два солнца я видел: одно рядом с другим. Потом они слились воедино и небо наполнилось солнечными фантомами. Словно вырезанные по точному размеру слепящего диска из зеленого целлофана, они пятнали облака, горы, кукурузные поля, рисовые чеки. Пятна чуть подрагивали в воздухе в такт морганию, но не исчезали. И все выглядело зеленым сквозь них. Я жмурился, отворачивался, чтобы украдкой глянуть из-за плеча, даже закрывался ладонью, но ничего не менялось. Зеленые кружки — их не убавлялось, не прибавлялось — лишь подымались над долиной вместе с Сурьей — лучезарным богом вед.

Исчезли они так же неожиданно, как и появились, когда разгорелся день.

Прошло два года, и я вновь стал свидетелем подобного явления. Случилось это на хмуром ледниковом озере в Карелии перед самым закатом. Поэтому и тона были другие, сдвинутые в сторону длинных волн: багровый солнечный шар и лилово-малиновые пятна. И в тот и в этот раз я не был одинок, и подверг своих спутников дотошному допросу. Все мы видели одно и то же. Даже число фантомов оказалось одинаковым. Так что о галлюцинации не может быть и речи.

Виток за витком дорога наматывалась на гору. Вокруг шумели яркие праздничные дубравы. На освещенных камнях грелись большие красно-рыжие обезьяны. Они зевали, почесывались и не обращали ни малейшего внимания на фотоаппарат.

— В этом лесу жили отшельники, — сказал шофер Осман. — И теперь тоже живут, говорят, что где-то неподалеку старик в пещере поселился.

— За Дивьим камнем неведомый старец объявился, — пошутил я.

— А что ты думаешь?

— Очень может быть, Осман, — сказал я. — Отчего бы и нет?

— Так ведь холодно. Замерзнет зимой у себя в пещере.

— Можно ниже спуститься, — предположил я. — Обычная сезонная миграция. Целые гималайские племена так кочуют.

— Кто его знает, — усомнился Осман. — Я слышал, что старик круглый год тут живет.

— Нечему особенно удивляться. У нас в старину подобные старцы живали и на Онеге, и на Соловках, даже в самой Сибири. И то ничего. А тут климат мягкий.

— Завидую я тебе, — вздохнул Осман. — Сколько мест интересных знаешь. Мне бы в Москве побывать!

Мы с Османом были на «ты». Началось с того, что перед одной из поездок он попросил у меня значок с изображением Ленина. Я тут же приколол ему на грудь красный флажок с золотым профилем Ильича. Осман не скрывал радости:

— Ты мне теперь как брат, — он легонько обнял меня. — Ведь я коммунист, знаешь?

— Теперь буду знать, брат, — сказал я.

Сразу же за Тангмаргом я увидел журавль над бережно выложенным камнями колодцем и босоногого подпаска, согнавшего овец с проезжей части — шоссе кончилось, и машина запрыгала по грубому булыжнику. Появились серебристые ели и удивительно стройные отдельно стоящие сосны. По мере подъема их становилось все больше. Лес ощутимо мрачнел. В его нахмуренных глубинах таилась немая мощь и вместе с тем дряхлость мудрой и вещей старости. Камни пятнала короста лишайников. С нижних сухих ветвей свисали бороды моха.

Резко изменился и облик придорожных деревень. Вместо глухих глинобитных дувалов всюду были невысокие ограды из окатанной гальки. Сделались плоскими крыши. В бревенчатых двухэтажных домах, обмазанных глиной и укрепленных валунами, нижнее помещение занимала скотина. Все чаще стали показываться темные волосатый свиньи. Видимо, мы въезжали в новый «религиозный пояс», оставив владения аллаха внизу.

Гульмарг открылся совершенно неожиданно и поразил меня жизнерадостной открытостью неровных лужаек, поросших яркой невысокой травой. Вдали темнел лес и, как уже говорилось, белая глыба над ним, застывшая в немыслимой, продутой вьюгами синеве.

Разом сгинули живописные домики с ощутимым тибетским акцентом, тесные дворы, скученные, жмущиеся друг к другу сараи. Зеленая равнина с разнообразными разбросанными по ней валунами, крытые толем бараки, обшитые вагонкой коттеджи, прямоугольники участков, огороженные проволокой, протянутой меж редко стоящих столбиков. Дальние пригороды Ленинграда, Финляндия, а может, даже Мурманск.