Наталья Лихина - Актуальные проблемы современной русской литературы: Постмодернизм Страница 10

Талант писателя постмодернистского мироощущения проявляется при особом условии нахождения в чужом тексте, внедрения в чужое художественное сознание, мышление. Но «похищение» это имеет особую природу и другие цели, нежели банальное заимствование.

О. Ванштейн подобные явления обозначает термином «присвоение», которое становится игровым маневром в ситуации децентрирования, когда смещаются координаты «свое-чужое», происходит «раскулачивание» в сфере интеллектуальной собственности: «Выход в общее интертекстуальное пространство, уничтожение исторических координат подразумевает тотальное присвоение традиции. Синхронизация культурной традиции порождает такой способ самовыражения искусства, как апроприация»[41].

Относительно многих авторов современной литературы можно говорить о двойной апроприации. Появилось даже определение стиля, авторской манеры, направления в искусстве, как «апропри-арт», или «переписьмо». Например, авторы альманаха «Ойкумена» называют «переписывание» идеальной формой творчества (Д. Пападин).

В текстах современных авторов торжествует принцип: «Все чужое — и все свое». Талантливый интерпретатор, трактуя чужой текст, становится соавтором, строя свое произведение из готовых кирпичиков, он подражает автору, который тоже вольно обращается со своим материалом — жизнью[42].

Вл. Сорокин разворачивает эту особенность в целую концепцию: «Я впервые понял, что делаю, хотя до этого делал то же самое. В моих первых вещах было много литературщины, тем не менее уже тогда я использовал некие литературные клише, не советские, а пост-набоковские. Булгаков как бы вывел для меня формулу: в культуре поп-артировать можно все. Материалом могут быть и «Правда», и Шевцов, и Джойс, и Набоков. Любое высказывание на бумаге — это уже вещь, ею можно манипулировать как угодно. Для меня это было как открытие атомной энергии»[43].

Другими словами, заимствование — не проявление «энергетического характера» культуры этого типа и не конец литературы, поскольку литература — как вторая реальность, уже существующая художественная модель — такой же объект для интерпретации, как и «живая» реальность, действительность; в этой второй реальности не существует понятия «свое-чужое». Автор, дав «путевку в жизнь» своему произведению, уже не является его собственником, потому можно без сомнения присвоить чужое произведение, творение, так как уже ничьей собственностью оно не является, а лишь формой, моделью, «другой реальностью». Как не существует монополии на историческую правду, так не существует монополии и на художественную.

Интересен в этом отношении пример со знаменитым шедевром Леонардо да Винчи «Джоконда», репродукцию которого в 1919 году французский художник Марсель Дюшан, работавший в технике «реди-мейд» (ready-made), подправил, пририсовав «Моне Лизе» усы и эспаньолку.

Публика восприняла это как насмешку, издевательство, глумление, обвинив художника в мазохизме и расценив этот акт как творческое бесплодие, бессилие автора, выражение его несостоятельности, проявление комплекса ничтожества, бездарности, который замахнулся на гения.

Тем не менее «Мона Лиза с усами» М. Дюшана — это самостоятельное, оригинальное художественное произведение. Дюшан не ставил себе задачу травестийного уровня. Своим художественным действием он не осмеял, а лишь подверг сомнению и внес новые смыслы, дополнительные оттенки, коррективы, разрушив привычные стандарты, нормы, представления:

1) попытался разгадать загадку истории, которую еще И. Бунин считал равной тайне Железной маски, и в какой-то степени предвосхитил последующие гипотезы (или спекуляции), выдвинутые американскими учеными, которые сканировали картину и обнаружили перевернутый слева направо мужской портрет, точнее, автопортрет самого да Винчи;

2) восстановил изменившиеся во времени равновесие, гармонию в понятиях прекрасное-безобразное, утвердил историческую и эстетическую относительность понятия «красота»: безбровая Джоконда со змеиной улыбкой на устах не соответствует принятым в XX веке представлениям об идеальном. М. Дюшан своим творческим жестом обозначил релятивистский характер прекрасного, идеального, которое противоречиво, недостижимо и вообще амбивалентно. Красота не эталон, а поиск истины;

3) наконец, М. Дюшан «испортил» не шедевр художника эпохи Возрождения (он ведь не плеснул кислотой, как маньяк в «Эрмитаже» на «Данаю» Рембрандта), а всего лишь репродукцию, открытку, «копию копии», произвел «двойную апроприацию», цель которой не разрушение эстетического идеала, какие бы дополнительные смыслы ни вскрылись в результате этого действия, а «раскрепостил» сознание человека, уничтожив «клише», то, что растиражировано в миллионах экземпляров, стало атрибутом субкультуры, как распухшее от поцелуев колено Маргариты на балу у Сатаны.

Если этот художественный жест вызвал вопрос "почему?", значит, акт творчества произошел, и в результате состоялось и явление искусства, поскольку наличествует концепт — объект, вызвавший вопросы, ставший предметом множественных интерпретаций.

Ихаб Хассан («Расчленение Орфея») изначально рассматривает постмодернизм как некий болезненный вирус, развивающийся внутри литературы предшествующего периода, например, модернизма, доводящий до предельного состояния развитие тенденций лингвистической игры путем экспериментального введения в текст разнородных цитат и аллюзий. В этом плане постмодернизм стал своеобразным «экспериментальным полигоном, на котором столкнулись элементы различных эстетик» (В. Грешных).

Как отмечают многие исследователи, центонность, «текстовая лоскутность», мозаика и коллаж в структуре произведений современной литературы приобрели характер эпидемии. Сложные формы «скрытых» и «переразложенных» цитат, включение отдельных строк в собственные стихи, замена контекста, использование интонационных и ритмических моделей других авторов становятся не просто художественным приемом, но принципом в творческой практике современных авторов (А. Еременко, Д. Пригов, И. Жданов, В. Вишневский, Т. Кибиров)[44].

На первый взгляд, незамысловатое и не требующее особого версификационного искусства поочередное соединение строчек хрестоматийных стихов Пушкина и Лермонтова включено Ф. Эрскиным в структуру своего текста «Росс и Я» не только с целью игрового маневра, а для доказательства, в том числе приоритета формы над содержанием. Стихотворный размер, мелодика, интонация в данном случае носят самодовлеющий характер, не зависят от содержания, которое они оформляют:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром,Когда не в шутку занемог,Москва, спаленная пожаром,И лучше выдумать не мог[45].

Широко пользуется этим приемом В. Вишневский, «лихо» соединяя свой и чужой текст, оригинальные образы и расхожие штампы, разрушая через это неожиданное сочетание устойчивое представление о том или ином факте, явлении, предмете:

На холмах Грузии лежит, но не со мной.

Там, где Горький писал «На дне»,Я уверен в завтрашнем дне.

Цель оправдывает моющие средства.

Мы тоже не всего читали Шнитке.

Любимая моя! Конец цитаты…

Мужчины! настойчиво овладевайте женщинами!

Вы что — пришли навеки поселиться?

Подобное фразостроительство можно квалифицировать как «сублимацию подавленных стремлений», как проявление своеобразного комплекса неполноценности. Если следовать известному утверждению С. Т. Кольриджа о том, что поэзия — это лучшие слова, стоящие в лучших местах[46], то, конечно, В. Вишневский безнадежно испортил пушкинскую светлую строку, надругался над святыми чувствами. На первый взгляд, В. Вишневский строит свое одностишие на эффекте неожиданности да и только, но тем не менее возникает новый литературный факт из подобного сочетания несочетаемого, соединения разноуровневых эстетических конструкций, такая перемена контекста обостряет стихотворное высказывание или вообще придает ему новый смысл, травестийный, пародийный, иронически-сниженный, комический, но никак не по отношению к Пушкину. Пушкинское стихотворение к подобному новому результату творчества современного поэта не имеет никакого отношения. Пушкин есть Пушкин, а Вишневский есть Вишневский. И с места они не сойдут. Это знаки культурного универсума, но находятся они даже не на разных уровнях, а в разных нишах.

Всеволод Некрасов пользуется этим же приемом, решая свою оригинальную художественную задачу: