Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию. Страница 10

Одним из таких дискурсов, благодатных для психоанализа, стало мировое искусство, в частности мировая литература. Танатологические мотивы здесь интерпретируются психоаналитиками прежде всего как проявление индивидуального авторского бессознательного, его неврозов и потаенных стремлений. Данный подход отличается высокой степенью допущений, недоказанных гипотез, поэтому более продуктивным оказалось исследование коллективного бессознательного, расшифровка вневременных образов, мотивных схем и символов, восходящих к мифологии и фольклору.

Расшифровка символов культуры интересовала и З. Фрейда, в своих работах обращавшего внимание на значения снов, мифологических и фольклорных произведений. Однако лидером данного направления считается К. Г. Юнг, разработавший систему архетипов, «определенных форм в психике, которые распространены всегда и повсюду» [Юнг 2007: 12]. Коллективное бессознательное содержит в себе различные первообразы, тесно связанные с проблемой смерти, прежде всего архетипы Великой Матери и Тени, обозначающие хаотическое начало в природе и человеке.

Идеи К. Г. Юнга были развиты в русле мифологической школы, изучавшей устойчивые образы и мотивы (мифологемы), отражающиеся в культуре и восходящие к коллективному бессознательному. Такие представители этого направления, как Дж. Фрэзер, В. Топоров, Е. Мелетинский, Н. Теребихин, С. Телегин, внесли большой вклад в осмысление танатологических элементов в мифологии, фольклоре, литературе, языке, сакральной географии (образов моря, острова мертвых, мотива драконоборства, эсхатологических мотивов и пр.).

Фрейдизм, юнгианство и мифологическая школа схожи в том, что признают существование бессознательных фундаментальных интенций, влияющих на человека и на продукты его деятельности. Одной из этих интенций считается влечение к смерти (Танатос), ставшее первым объектом гуманитарных танатологических исследований. Изучается данное влечение с помощью психоаналитических средств, т. е. набора интерпретационных практик, включающих смерть в круг специфических семантических «сценариев»: комплексов, архетипов, мифологем и пр. Важно отметить также, что понятие «Танатос» шире понятия смерти: оно представляет собой все многообразие деструктивных тенденций в человеке, которые необязательно приводят к кончине, но обусловлены ее горизонтом.

Интерпретационные психоаналитические практики позволяют лучше понять смысл памятников культуры, воспринимая их как знаковые системы. Следовательно, гуманитарную танатологию, в отличие от естественнонаучной, интересует не сама смерть, а ее знаки. Ю. Лотман указывает, что, только превратившись в «формализованный набор средств», идея смерти отделяется от «первичного ряда своих значений» и становится «одним из универсальных языков культуры» [Лотман Ю. 1994: 422].

Таким образом, пустота и тайна смерти как референта в культуре нивелируется. Человек и общество способны заполнить эту лакуну новыми смыслами, переносными метафорическими значениями. На первый план выходит не смерть, а ее понимание, представление о ней, отношение к ней. В исторической антропологии отношение к смерти считается «одним из коренных “параметров” коллективного сознания». Примечательно, что, как и в психоанализе, этот феномен, являясь частью ментальности, характеризуется изначальной «неосознанностью или неполной осознанностью» [Гуревич А. 1992: 6–7]. Задачей науки становится рационализация данного объекта исследования.

Отношение к смерти, идея смерти определяются как объект исследования и в современных танатологических диссертациях. Словно отвечая на радикализм К. Исупова, Д. Матяш утверждает: «Специфика философского изучения темы “смерть” состоит в том, что смерть не может рассматриваться ни как проблема, ни как феномен. Предметом философского анализа выступает отношение к смерти» [Матяш 1997: 13]. Т. Мордовцева рассматривает в своей работе «целостный культурный образ смерти, ее идею, сущность…» [Мордовцева 2004: 3].

По-видимому, менее радикальными стали взгляды и К. Исупова. Напомним, что в энциклопедии «Культурология. XX век» он характеризует танатологию как «философский опыт описания феномена смерти» [Культурология 1998,1: 245]. Так термин получил новое, довольно неожиданное значение, закрепленное Г. Тульчинским в «Проективном философском словаре»: танатология – «одна из главных тем персонологии» [Тульчинский 2003: 392]. Подобно психологии или синтаксису, данное понятие стало обозначать не только саму научную дисциплину, но и объект ее изучения. Значит, танатология – это наука о танатологии?

Возможность такого двойственного толкования, очевидно, заложена в самом слове «танатология»: ведь его можно расшифровать и как «слово о Танатосе», и как «наука о Танатосе». Принимая справедливые замечания Исупова об описательности дисциплины, второе словосочетание можно усложнить – «наука о слове о Танатосе». Но более корректным выглядит совмещение первого и второго определений ученого: танатология – это наука об опыте осмысления феномена смерти.

Понятие «опыт» касается и формальной, и содержательной стороны танатологических знаков. Опыт – это совокупность переживаний, создающих представление о предмете; это преодоление методологической дистанции между субъектом и объектом, в результате чего отрефлексированные характеристики объекта входят в картину мира субъекта. По сути, опыт – это познание, сопряженное с процедурами интроспекции, эмпатии, понимания и объяснения.

И в то же время это результат познания, личностное знание, «знание конкретного субъекта, представляющее собой определенную содержательную систему» [Суворова 1999: 49].

О. Суворова в статье «Личностное знание о смерти: пути формирования, смысл и значение» выделяет три группы факторов, детерминирующих формирование представлений о личной смерти. Во-первых, «к их числу следует отнести общие основания становления всего неявного знания, корни которого, как показал М. Полани, – в являющемся фоном для сознания периферическом осознании тела, используемого человеком как инструмент во всех его делах с миром» [Там же]. Во-вторых, «такого рода неявные знания оказываются тесно связанными с осознаваемыми содержательными представлениями о смерти. Важным фактором формирования последних можно считать опыт встречи со смертью другого, общение с умирающим». Наконец, «необходимость усвоения факта неизбежности смерти, “примирения” с этой наиболее сложной загадкой бытия собственно и обусловила то обстоятельство, что тема смерти и посмертной судьбы человека заняла одно из важных мест во многих сферах общественного сознания, в первую очередь в религии, а также в искусстве, литературе, философии, предлагающих разнообразные объяснения смерти и соответствующие символические формы, обеспечивающие возможность опредмечивания смерти, превращения ее в феномен культуры, включения образов смерти в контекст культурного развития» [Там же: 53–54].

Перспективным, а иногда и единственно возможным, является изучение именно последнего фактора формирования представления о личной смерти – репрезентации танатологических элементов в культуре. Безусловно, речь идет не только о философской традиции, как пишет К. Исупов. Ведь из истории танатологии известно о психоаналитических, психологических, религиоведческих, литературоведческих, историко-антропологических танатологических штудиях. Следовательно, танатология – это наука об общекультурном опыте осмысления феномена смерти.

Возможность объединения исследований из различных наук в единую сферу танатологии может вызывать у кого-то сомнения, как вызывает сомнение существование такого междисциплинарного феномена, как культурология. Но доказательства есть. Во-первых, это апелляция представителей одних наук к другим: например, историк Ф. Арьес указывает, что использует в своей книге идеи философа В. Янкелевича [Арьес 1992: 495]. Во-вторых, декларируемая междисциплинарность танатологических исследований. В-третьих, постепенно формирующийся специфический терминологический аппарат: «Танатос», «влечение к смерти» (В. Штекель, З. Фрейд), «смерть прирученная», «смерть своя», «смерть твоя» (В. Янкелевич, Ф. Арьес), «смерть извне», «смерть изнутри» (М. Бахтин), «танатопоэтика» [Hansen-Löve 1993], «художественная танатология» [Семикина 2002], «танатэротика» [Высевков 2000], «танатография» [Танатография Эроса 1994] и др. Примечательно, что указанные понятия охватывают уже не только семантическую, но и структурную сторону танатологических знаков.

Вместе с тем очевидно, что общекультурный опыт осмысления смерти – это очень широко понятый объект исследований. Несмотря на сближение наук, происходит постоянный процесс типологизации танатологических элементов, что приводит к диверсификации объекта. Различные виды смерти в природе: смерть от болезни или несчастного случая, убийство, самоубийство – предполагают различное их восприятие в культуре. А ведь есть еще и «паратанатологические» феномены: похороны, скорбь, рефлексия о смерти или посмертном существовании. Объект исследования диверсифицируется, появляются разделы танатологии, о которых настало время поговорить.