Людмила Зубова - Языки современной поэзии Страница 10

Образ пугающего зеркала со всей его символикой инобытия-небытия, заданный Ходасевичем, Лосев развивает образом звукового палиндрома. Метафорой инобытия-смерти в народной культуре является и принадлежность персонажей чужим странам, переход на чужой язык.

Обратим внимание на то, что у Ходасевича в этом тексте есть строка А глядишь — заплутался в пустыне, которая откликается у Лосева мотивом телесного развоплощения, заданным Пушкиным в стихотворении «Пророк». У Пушкина развоплощение перед духовным рождением сопровождается невнятным звучанием, утратой языка. Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, / И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился <…> Моих ушей коснулся он, / И их наполнил шум и звон <… > И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык, / И празднословный и лукавый <… > Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал[73].

У Лосева распад языка словесно обозначен в первой же строке стихотворения. Образ распада основан и на аграмматизме словосочетания, и на раздвоении смысла. Слова Я не знал, что умирает можно понимать по-разному. При одном толковании что союзное слово, и тогда фраза означает ‘я не знал, что именно, какая часть тела умирает’. Другое понимание может быть основано на восприятии слова что как союза, и тогда фраза предстает грамматически неправильной по отношению к нормативной конструкции я не знал, что умираю (ср. строку Лосева Я сидит, скучает из стихотворения «Песня»[74]).

Развоплощение представлено и переключением грамматического рода. Сначала Лосев замещает Я-субъект субъектом-существительным среднего рода, естественно согласованным с предикатом в среднем роде: знало даже сознание. В начале второй строфы средний род появляется при субстантивном употреблении слова Я. Я нематериально, далее предикатом местоимения я в автометафоре становится субъект женского рода: Я — <…> встреча <… > точка <…> голограмма.

Образом разрушения языка, знаком умирания в тексте оказываются и канцеляризмы: поскольку; данного тела; в том числе; производящий сознание мозг.

Распад языка изображен и противоречивыми словосочетаниями — например, оксюмороном в заглавии текста пятно света, синэстезией (объединением разнородных ощущений) невидимый звук. Этот алогизм далее развит фразой Из зеркала на поэта смотрят звуки уже еле шелестящего имени.

Строка Две потерянные над этими йотами точки ушли в ё намекает на матерную лексику, которая тоже может быть одним из знаков разрушения языка и личности.

В начале третьей строфы слова Что, сынку, помогла тебе твоя метафора? перефразирующие знаменитую фразу Гоголя из повести «Тарас Бульба», функционально приравнивают метафору к врагам. В соответствии с этимологией слово метафора означает перемещение.

Четвертая строфа демонстрирует неизбежное превращение звуков местоимения я в звуки междометия ай — крика ужаса, боли и одновременно в звуки укоряющего междометия айайай.

Тема укоризны продолжается в пятой строфе, которая изображает подростковые забавы со словами, получающими в потоке речи неприличное звучание. Воспоминание о детстве один из образов движения времени вспять, обратности. Строка Спорим, что не можешь сказать «дапис» десять раз подряд и не сбиться перекликается со стихотворением «Левлосев», построенным на превращении повторяемых слов в невнятную последовательность, переструктурирующую речь: Левлосевлосевон <… > онононононон.

В шестой строфе точное описание артикуляции [j] (йота) и [а] становится метафорой типичного представления о менталитете носителей русского и английского языков, а именно противоположность психологических установок и мотиваций поведения: Русское я открывается наружу, английское I замыкается в себя. И сразу же после этого утверждения следует его отрицание: Вот мы и снова вляпались в чушь. Не исключено, что слово чушь этимологически связано со словом чужой, во всяком случае, так считал В. Даль (см.: Даль, 1987-IV: 613, 617), и это смысловое сближение органично в стихотворении.

Показательно, что в шестой строфе имеется анжамбеман Желая вы- / разить себя. В позиции конца строки оказывается местоимение вы, начало недоговоренного глагола выразить. В стихотворении, анализирующем местоимение я, местоимение вы предстает безуспешной попыткой социального бытия личности.

Седьмая строфа начинается строками со звуковыми повторами: Лучше вернуться к неверному, подрожит ни на чем не держащееся. Омонимические фрагменты слов предваряют омонимию местоимения тот в сочетании тот свет.

Заканчивается стихотворение расчленением слова темноты на слоги, образующие слова с местоимениями и противительным союзом: тем, но и ты. Слог тем может читаться и как родительный падеж существительного тема, что весьма существенно в тексте об утрате речи и распаде личности.

Поскольку основой текстопорождения «Игры слов с пятном света» является именно билингвизм, это стихотворение можно соотнести с «Новогодним» Марины Цветаевой, написанным на смерть Рильке, особенно со строками: Не позабыть бы, друг мой, / Следующего: что если буквы / Русские пошли взамен немецких — / То не потому, что нынче, дескать, / Всё сойдет, что мертвый (нищий) всё съест — / Не сморгнет! — а потому, что тот свет, / Наш, — тринадцати, в Новодевичьем / Поняла: не без-, а всé-язычен[75].

Учитывая возможность цветаевского претекста, в финальной строке стихотворения слог тем можно понимать и как указание на строку Марины Цветаевой на тем свету — ее цитату из народной речи в стихотворении «Поезд жизни»: В удаль, в одурь, в гармошку, в надсад, в тщету! / — Эти нехристи и льнут же! — / Чтоб какой-нибудь странник: «На тем свету»… / Не дождавшись скажу: лучше! // Площадка. И — шпалы. — И крайний куст / В руке. — Отпускаю. — Поздно / Держаться. — Шпалы. — От стольких уст / Устала. — Гляжу на звезды[76].

Завершение «Игры слов с пятном света» отсылает и к роману Владимира Набокова «Дар». В этом романе прототипом Кончеева был Владислав Ходасевич, одним из самых главных образов у Набокова является зеркальное отражение, воплощаемое и в палиндромах, в «Даре» есть эпизод со световой рекламой из букв, составляющих непрерывное длинное слово, эпизод с растворением персонажа в свете, эпизод с пятном света и звоном, кроме того, «на протяжении всего романа Набоков, как жонглер, перебрасывается местоимениями „он“ и „я“, которые как бы перетекают одно в другое, объединяя объективное с субъективным, переводя рассказ в новое измерение» (Мулярчик, 1990: 5).

Итак, взгляд на поэзию Льва Лосева позволяет увидеть в его стихах очень внимательного филолога. В стихах Лосева постоянно присутствует точность мысли и слова от языка науки, а в его научных исследованиях — та степень концентрации смысла, та лаконичность и живость языка, которые вырабатываются поэзией. А в своей «мрачной веселости» (выражение Сергея Гандлевского) Лев Лосев умеет сказать гораздо больше, чем сказали бы мрачный и веселый человек в отдельности, даже если они были бы поэтами.

Генрих Сапгир: подробности сущностей

Что хочу, то чучу.

Одно из самых известных стихотворений Генриха Сапгира[77] состоит из 24 строк, в которые помещено только два слова:

ВОЙНА БУДУЩЕГО

Взрыв!…………………………………………..…………………………………….………………………………………..…………………..…………………………………….………….……………………..………………………………….…………………………………………………………..…………………….Жив!?![78]

Лев Аннинский пишет об этом стихотворении так:

…оно — не про взрыв и не про результат взрыва, оно — про ожидание. Оно — про небытие, сквозящее между двумя точками. Это небытие, эта пауза бытия, это «ожидание бытия» и это выскальзывание из бытия — суть поэзии Сапгира. Всё сквозит, проходит одно сквозь другое.