Елена Айзенштейн - Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России» Страница 11

«До начальных глин потупляя слух», Пастернак должен прислушаться к истинам, которые шепчут «жилы рек – берегам», сивиллины уста Марины Ивановны – жизни. Отвечая на пастернаковское «поэты взор вперят», на эту поэтическую множественность, Цветаева утверждает, что «даже радость утр» «тесна вдвоем». Творческое утро – час сиротства, когда Поэт одинокой дорогой бредет к Богу: « (Ибо странник – Дух, / И идет один)…». Позже, в 1926 году, о том же напишет ей Рильке:

Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяцущербный до полнолунья.И к полноте бытия приведет лишь одиноко прочерченный путьЧерез бессонный простор.

«Никаких земель / Не открыть вдвоем» – главный посыл, давший жизнь стихотворению, недаром Цветаева сформулировала, что Поэт – «и путь и цель», и «след и дом». По ее мнению, «правда поэта – тропа, зарастающая по следам» (V, 365). Поэт – проводник «в горний лагерь лбов», в мир мысли, в мир Бога. Но поэт взрывает мост, перейдя на тот берег, потому что поэтический Бог «самовластен», ревнив, не допустит союзничества поэта с кем бы то ни было. В черновой тетради рядом со строками «Ибо страстен / самовластен Бог / И меж всех ревнив» – запись: «Бог тоже бродяга». [106: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 11.] Бог создал поэта как свое подобие. Из гостеприимья жизни поэт возвращается домой к Отцу: « – Берегись слуги, / Дабы в отчий дом / В гордый час трубы / Не предстать рабом». «Князья народов господствуют», «вельможи властвуют» (от Матф. 20; 25), но в Царстве Небесном «будут последние первыми, и первые последними» (От Матф. 20; 16). Цветаева предостерегает Пастернака от любви, потому что это тоже земной соблазн, как для женщины – драгоценности, а душа «в голый час трубы» должна быть свободна от земного родства, обнажена для встречи с Богом:

Берегись жены,Дабы, сбросив прах,В голый час трубыНе предстать в перстнях.……………….– Берегись! Не стройНа родстве высот.(Ибо крепче – тойВ нашем сердце – тот.)

Вариант в ЧТ: «Берегись в виссон / Облаченных дружб. / Ибо крепче жен / В нашем сердце муж». [107: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 13.] Родство духовное, в духе (тот) крепче, чем земное родство с женщиной (той) : мужественное, духовное – вечное. Сердечное, страстное – преходящее и проходящее. Жизнь, «в перстнях», в лирике, отражающей земные страсти, останется человечеству. Голый час трубы – освобождение от Земли:

Говорю, не льстисьНа орла, – скорбитОб упавшем ввысьПо сей день – Давид!

Строки стихотворения Цветаевой уводят в стихотворение Пастернака «Я рос, меня, как Ганимеда…» (1913) из книги «Близнец в тучах», где Пастернак отождествляет себя с сыном троянского царя Троя и нимфы, который был похищен Зевсом, превратившимся в орла или пославшим орла, и унесен на Олимп. Ганимед исполнял обязанности виночерпия, разливая на пирах богов нектар:

Я рос, меня, как Ганимеда,Несли ненастья, сны несли,И расточительные бедыПриподнимали от земли.

Я рос, и повечерий тканыхМеня фата обволокла,Напутствуем вином в стаканах,Игрой печального стекла.

Я рос, и вот уж жар предплечийСтудит объятие орла.Дни – далеко, когда предтечей,Любовь, ты надо мной плыла.

Заждавшегося бога жерлаГрозили смертного судьбе,Лишь вознесенье распростерлоМое объятие к тебе.

Эти стихи о драматической любви, которую Пастернак воспринял предтечей поэтического предназначения. Цветаева в своем стихотворении просит не льститься на страсть, несущую гибель. Так же в 1916 году стихами «Гибель от женщины. Вот знак…» предостерегала она Осипа Мандельштама. В 1922 году ее мысль обращается к вознесению царя Саула, покончившего с собой, когда его войско потерпело поражение. Давид оплакивал смерть Саула, упавшего на свой меч. Отсюда цветаевское «скорбит / Об упавшем ввысь / По сей день – Давид!». Образ царя Давида интересовал Цветаеву еще в России (подробнее об этом: Айзенштейн Е. Дорогой подарок царь-Давида //Нева, 2013, №9). Впервые имя царя Давида в сохранившейся рабочей тетради 1922 года записано во время работы над стихотворением «По загарам топор и плуг» [108: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 35.] в июне 1922 г. Рядом строка – «Вечной мужественности меч» [109: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 35.], близкая подзаголовку к статье о Пастернаке «Поэзия вечной мужественности». Марина Ивановна не хочет быть Давидом, оплакивающим Саула, заклинает Пастернака от пушкинской гибели из-за женщины, от наполеоновского соблазна самоубийства. В следующем предостережении Цветаева просит беречься «могил» и «гробниц», беречься естественной смерти. Ей хочется, чтобы Пастернака после смерти не схоронили, а сожгли, а прах развеяли по ветру. О том же читаем в письме Цветаевой к Пастернаку 10 февраля 1923 г. О смерти через сожжение Цветаева писала О. Е. Черновой и 10—го мая 1925 г. (VI, 743—744). Эта мысль метафорически звучит в стихах:

От вчерашних правдВ доме – смрад и хлам.Даже самый прахПодари ветрам!

Последние строки двойственны: Цветаева призывает Пастернака беречься гробниц, жить и – не копить в себе, как в гробе, «вчерашние правды»: жизнь мгновений, чувства – не захламлять душу потерявшим ценность грузом, сжигать страсти на творческом костре, пускать по ветру душевные печали. Сквозь стихотворение рефреном проходит призыв прислушаться к ее пророчествующим устам, уберечься от всех соблазнов.

Продолжая тему возвращения поэта в Царство Небесное в стихотворении «Леты подводный свет…» 11 августа 1922 года, Цветаева убежденно говорит: поэт унесет с собой на тот свет «нерастворенный перл», жемчужину поэтического голоса. Лирика пишется не только сердцем («красного сердца риф»), не только чувствами, в ней есть «Леты подводный свет», метафизическое, духовное начало. Представляя вскрытие на том свете певческого горла, Цветаева предсказывает: оно обнаружит «нерастворенный перл», жемчужину, от которой не избавит ни ланцет, ни пила, ни сверло, ни сама смерть:

Го́ре горе! Граним,Плавим и мрем – вотще.Ибо нерастворимВ голосовом луче

Жемчуг…Железом в хрип,Тысячей пил и свёрл —Неизвлеченный шипВ горечи певчих горл.

Образ поэтического жемчуга, который уцелеет и в Царстве Небесном, возможно, возник как реминисценция евангельского уподобления Царства Небесного купцу, «ищущему хороших жемчужин» (от Матф. 13; 45). «Чётки» Ахматовой и «жемчуга» Цветаевой связаны, по-видимому, с книгой «Эмали и камеи» Теофиля Готье, со стихотворением А. С. Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов…», где Крым назван место рождения сказок и стихов, мудрости и красноречия:

В прохладе сладостной фонтановИ стен, обрызганных кругом,Поэт, бывало, тешил хановСтихов гремучих жемчугом.

На нити праздного весельяНизал он хитрою рукойПрозрачной лести ожерельяИ чётки мудрости златой.

Любили Крым сыны Саади,Порой восточный краснобайЗдесь развивал свои тетрадиИ удивлял Бахчисарай.

Крым во время пребывания в доме М. А. Волошина был сопряжен у Цветаевой с первым ощущением себя поэтом; женщиной, по мудрости и величию ума равной мужчинам. Вспоминая о Пушкине, о его милом волшебнике-поэте, выдумщике «сказок и стихов», ей хотелось верить, что после смерти уцелеет жемчужина ее голоса: на том свете продолжится самовыражение через звуковую стихию. В черновой тетради – варианты 9—10 стихов: «Певчее горло! Стон / Под золотым ключом»; «Горло! Певучий стон / Под золотым ключом!» [110: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 17.], – воплощающие поэта певучей дверью в Царство Небесное. В беловой тетради после этих стихов помета: « (Перерыв из-за «Мо́лодца»)». [111: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 84.] Цветаева сосредоточивается на новой поэме, начатой еще в мае, до отъезда за границу, на чужой жизни, которую выдумывает она, избывая свою тоску, страсть, увлекаясь сюжетом. Как и поэма «Царь-Девица», «Молодец» – новая «сказка», жанр, в котором Марина Ивановна тоже идет за Пушкиным. Правда, ее сказки не предназначены для детского чтения. Определение «сказкой» обезоруживает против обвинений в кощунстве и святотатстве, успокаивает самого автора, напоминает читателю: поэт снит очередной творческий сон.

Цветаева постоянно соотносила себя с Пушкиным, а в момент создания «Мо́лодца» ей столько же, сколько Александру Сергеевичу в 1829 году, когда он написал. «Подъезжая под Ижоры…», где в строке «Хоть вампиром именован» Пушкин сравнивает себя с Байроном, который был очернен в романе В. Полидори «Вампир», так что избрание в качестве главного героя упыря и вампира продиктовано любовью к Пушкину и Байрону. Среди других источников «Мо́лодца» – сказки под редакцией Афанасьева, стихотворение Гейне «Друг откройся предо мною…» («Liebste, sollst mir heute sagen…») о вампирах и крылатых конях: