Владимир Алейников - Седая нить Страница 12

И ещё прочитал Губанов:

– Я беру кривоногое лето коня, как горбушку беру, только кончится вздох. Белый пруд твоих рук очень хочет меня, ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог? Знаю я, что меня берегут на потом и в прихожей, где чахло целуются свечи, оставляют меня гениальным пальто, выгребая всю мелочь, которую не в чем. Я стою посреди анекдотов и ласк, только окрик слетит, только ревность притухнет, серый конь моих глаз, серый конь моих глаз, кто-то влюбится в вас и овёс напридумает. Только ты им не верь, что приходят с крыльца в тихий, траурный дворик «люблю», ведь на медные деньги чужого лица даже грусть я себе не куплю. Осыпаются руки, идут по домам, низкорослые песни поют, люди сходят с ума, люди сходят с ума, но коней за собой не ведут. Снова лес обо мне, называет купцом, говорит, что смешон и скуласт. Но стоит, как свеча, над убитым лицом, серый конь, серый конь моих глаз. Я беру кривоногое лето коня. Как он плох, как он плох, как он плох. Белый пруд твоих рук не желает понять… Ну а Бог? Ну а Бог? Ну а Бог?

Пригорюнился Ерофеев. И сказал:

– А я – потерял…

И Довлатов спросил его:

– Что?

Ерофеев сказал:

– «Шостаковича».

– Как? – спросил, опешив, Сапгир.

И промолвил Холин:

– Роман?

И воскликнул Губанов:

– Ты что?!

И вздохнул Беленок:

– Охо-хо!..

Леонард сказал:

– Ну и ну!..

Огорчился Пятницкий:

– Надо же!..

– Потерял! – сказал Ерофеев. – «Шостаковича». В электричке. Две тетради общие. Книжки записные. Всё было в авоське. Разумеется, вместе с бутылками. Кто позарился на бутылки – понимаю. Но кто – на тетради? Был я выпивши. Спал. Очнулся – в тупике. В вагоне пустом. Вышел. Было мне грустно. Лёг я навзничь, помнится. Спал в траве. Ничего, хоть убей, не помню – где я был? И что за места? Помню только, что спать в траве мне понравилось. Хорошо спать на воле, в траве! Блаженство! Красота! А романа – нет…

И сказал я тогда Ерофееву:

– Может, ты его восстановишь?

– Да, попробуй! – сказал Довлатов.

– Попытайся! – сказал Сапгир.

– Постарайся! – промолвил Холин.

– Непременно! – сказал Леонард.

– Потрудись! – загорелся Пятницкий.

– Надо, Веня! – сказал Беленок.

– Ты сумеешь! – воскликнул Губанов.

– Нет! – вздохнул Ерофеев. – Я пробовал. Не получится. Бесполезно. Лето жаркое было в этом високосном году. Я ехал в электричке – незнамо куда. И незнамо где – потерял «Шостаковича». Нет, я знаю, – он такой, «Шостакович», – его, как ни бейся, не восстановишь… И поэтому – хрен с ним, с романом. Напишу, даст Бог, что-нибудь и получше. Давайте выпьем!..

Все сочувственно помолчали.

Ерофеев наполнил стаканы:

– Помянём, друзья, «Шостаковича»!

Все торжественно поднялись.

А потом – задумчиво выпили.

– Так-то лучше! – сказал Ерофеев. – Помянули роман. По-людски. По-простому. По-человечески. По традиции нашей, отечественной.

Все растерянно переглянулись.

А потом – все разом – вздохнули.

По земле осенней, вечерней, этот вздох всеобщий прошёл…

И сказал я тогда Сапгиру:

– Почитай-ка, Генрих, стихи!

– Почитай! – оживились гости.

– Хорошо! – согласился Сапгир.

И Сапгир – всем нам – прочитал:

– Господи, бегу! Оглядываясь, вижу, как умножаются мои враги – или во мне горят их рожи? Мания – беги, беги. Испания, Германия, Польша, Россия. Что так жжёт босые пятки? Этот пепел ещё тёпел. Господи, освободи! – Нет ему спасенья в Боге! – Нет ему спасенья в Боге! – Нет ему спасенья в Боге! – А вот вам – фигу, фигу, фигу, бегу. И плачу, и смеюсь, и не боюсь. Здесь лёг и спал, а Бог мой сон оберегал. Не убоюсь, пусть будет вас больше в десять тысяч раз, потому что Он – мой щит – даст в зубы – челюсть затрещит. Господи, уповаю, но бегу, ибо не бежать я не могу, бегу, как заяц, полы подобрав, бегу из собственного дома, от сына (мерзавец) Авессалома, от братьев и жены бегу. Бегу и мыслю на бегу.

– Из псалмов Давида, – сказал, обращаясь ко всем, Сапгир. – Моё личное переложение. Прочитал я псалом третий. А теперь будет – сто сорок третий.

И Сапгир ещё прочитал:

– Господи, что есть человек и что Ты знаешь о нём! Ночью – один, днём – другой, и совершенно нагой, то есть абсолютно голый. Господи, у Тебя характер тяжёлый, как трактор. Господи, Ты – постоянный вектор. А человек – дуновение – фу! Тень эта белая, что она делает – просто тьфу! Господи, наклони свои небеса и сойди хоть на полчаса. Пусть вопят: мол, не я, не я! Но Господь как молния – в пламени от головы до пят! Неистов! – (по утверждению специалистов). Боже, новую песнь воспою Тебе на псалтыри, на гитаре, на пустыре и на базаре – воспою Тебе! Господи, зачем Ты нас оставил? Господин, это против правил. Мы достойны Хиросимы. Всё же, Господи, спаси! мы так хотим, чтобы нас хоть кто-нибудь спас.

– Послушать бы музыку, что ли! – сказал ни с того ни с сего, вроде бы обращаясь ко всем, но прежде всего к себе самому, Ерофеев.

Я встал. Отыскал пластинку. Включил свой старый проигрыватель. И поставил музыку. Баха.

Ерофеев, откинув чуб, как растрёпанное крыло, впился в звук. Буквально. Мгновенно. И, заметил я, не дилетантски, но привычно, профессионально. Слился с музыкой. Растворился в ней. Ушёл в неё безоглядно. Врос в неё. Стал почти что ею. Ну и Веничка! Молодец! Полагаю, таким вот слушателем был доволен бы рассудительный и придирчивый Себастьян.

Остальные – слушали тоже. Как умели. Уж как получалось.

И пластинка остановилась. И закончилась музыка вдруг.

Ерофеев сидел, задумавшись. Отрешённость в нём замечалась.

Остальные – были взволнованы. Стал теснее дружеский круг.

И сказал я тогда Холину:

– Игорь Сергеевич! Вы почитайте нам тоже стихи. Не часто вы этим балуете нашу богемную публику. В кои-то веки ещё доведётся чтение ваше услышать!..

И Холин тогда прочитал:

– Вот сосед мой, как собака: слово скажешь – лезет в драку. Проживаю я в бараке. Он – в сарае у барака.

И Холин всем пояснил:

– Написано это, братцы, ещё в пятьдесят втором году. Моё давнее, первое удачное стихотворение. С него-то всё и началось.

И ещё прочитал нам Холин:

– Познакомились у Таганского метро. Ночевал у неё дома. Он – санитар похоронного бюро. Она – медсестра родильного дома.

Довлатов спросил меня, потихоньку, чтобы не слышали остальные:

– Это стихи?

И сказал я ему, тоже тихо:

– Да, Сергей. Такие стихи.

– Буду знать, – подытожил Довлатов, – что бывают не только привычные, но ещё и такие стихи.

– Да, бывают! – сказал задиристо, услыхав его резюме чутким ухом, Генрих Сапгир. – Да бывают. И есть, представь. Существуют. Не только Бродский.

И Довлатов сказал примирительно:

– Вот! Название прямо – для книги. Я запомню: «Не только Бродский».

Холин пристально посмотрел на Сергея из-под очков – и сказал замогильным голосом:

– Разрешаю: «Не только Холин».

– Разумеется, можно и так! – закивал головой Довлатов.

– Ну а может, «Не только Сапгир», – закурив, сказал Леонард.

– Или, может, «Не только Губанов», – улыбнулся в усы Сапгир.

– Предлагаю: «Не только Алейников», – отчеканил, включаясь, Холин.

– Можно так: «Не только Довлатов», – почему-то сказал Губанов.

– Или так: «Не только Данильцев», – вмиг продолжил игру Сапгир.

– Или так вот: «Не только… – Холин выпил водки глоток, закусил и потом сказал: – …Ерофеев».

– Предлагаю: «Не только Пятницкий», – поднимая стакан с портвейном, обратился ко всем Беленок.

– Можно так: «Не только… – Сапгир пригубил коньяку, сощурился и сказал потом: – …Беленок».

– Нет, уж лучше: «Не только Зверев», – подал голос тогда Ерофеев.

И сказал я:

– Вон сколько «не только». Ворошилов, к примеру. Яковлев. И, конечно же, Величанский.

И промолвил Володя Пятницкий лаконично:

– «Не только все»!

Это всем почему-то понравилось.

Тут же выпили. И закусили.

Настроение было у всех превосходным. Шёл пир наш осенний, как и всё на свете, пожалуй, как и время, своим чередом. Пир прощания? Или встречи? Пир так пир. Уж такой, как есть. Был какой-то в нём зов, замечу. И ещё – о грядущем весть.

И сказал я тогда Леонарду:

– Почитай, дружище, стихи! Ты читаешь их слишком редко. Повод есть сейчас почитать.

И тогда Леонард прочитал:

– Про старинные страданья просто странно не стараться, просто странно, не зардевшись, простоять, как перст безгрешный, среди моря и стенанья, надо выковать призванье, про старинные страданья прокричать. О, мой друг любезный, Анна! Лучше б не было дивана, лучше б не было гаданья, наполнялась долго ванна, наполнялась полно ваша, переполнилась всё ж чаша. Выключай. Про старинные страданья просто странно не стараться, просто странно и нездешне простонать напев сердешный, прокричать сорокой вешней про старинные страданья, просто странно, в одеяле закатавшись, не загрезить. Я не мог тебя зарезать. Прочь диваны, ванны! Крезом восседаю на берёзе, рассуждаю на морозе про старинные страданья. Просто страшно.