Юрий Лифшиц - Поэты об интимном. Сборник статей Страница 12

Впрочем, по вышеприведенной элегии видно, что поэту общаться со жрицами любви приходилось не особенно часто. Иначе бы данная встреча не врезалась в его память с такой достоверностью и художественной убедительностью. Стоит обратить внимание и на то, что Овидий, говоря обо всем сокровенном прямыми и точными словами, в самый последний момент останавливается, оставляя то, что «знает любой», за рамками текста и тем самым втаскивая это в самый текст. Прием, действующий безотказно, тем более что все, предстоящее этому, само по себе до предела насыщено изысканным эротизмом, не становящимся в силу своей изысканности менее воспламеняющим.

Зато Шекспир, рассуждая об интимных делах, выражался более определенно, несмотря на присущий тем временам эвфуизм, а быть может, и благодаря этому. Конечно, мы имеем в виду третий сонет, где мужское достоинство и женское лоно сравниваются с плугом и невозделанной пашней соответственно. Но не только. Куда более открыто и определенно Шекспир говорит в сонете 151 (перевод наш):

Любовь юна, а значит, неумна,Хоть ею ум рождён. Но, милый плут,Меня стыдить за грех ты не должна,Не то тебя же грешницей сочтут.Тобою предан, телесам своимСвой благородный орган предал я:Назло душе любовь досталась им,И плоть ликует глупая моя.Она встаёт при имени твоём,Нацелясь на тебя, как на трофей;Свой тяжкий труд – паденье и подъём —Предоставляя для твоих затей.      Едва ли нужен ум любви такой,      Но я вставал и падал пред тобой.

Комментарии, как говорится, излишни. К этому можно добавить разве что читанную нами некогда историю (где и у кого – установить не удалось, кажется, у Игоря Губермана) об одном молодом человеке, который, желая доказать своей девушке, как сильно он ее любит, водружает на свою ликующую плоть не только всю сорванную с дамы одежду, но и ее сумочку и держит все это на весу в течение длительного времени. Укажем еще, что довольно рискованная инициатива Шекспира из 151-го сонета получила свое естественное продолжение в творчестве так называемых куртуазных российских маньеристов (речь о них впереди) и совершим очередной прыжок во времени.

А приземлимся – в развеселой Франции, чьи поэты-бесстыдники внесли свою нескромную лепту в рассматриваемую нами тему. Один из них – Пьер Луис, совсем даже не слегка повернутый, иначе не скажешь, на лесбийской разновидности любовных взаимоотношений. Для начала Луис сочинил древнегреческую поэтессу Билитис, якобы якшавшуюся с другой древнегреческой поэтессой по имени Сапфо, и выдал изготовленные им же «Песни Билитис» за собственные переводы. Успех «Песен…» был настолько оглушительным, что в Соединенных Американских штатах соответствующее дамское общество назвалось «Дочерьми Билитис». Вдохновленный Луис соорудил еще некоторое количество розовых стихотворных опусов, в частности сногсшибательный четырнадцатистрочник, каковой вышел из-под его пера не только сонетом, но и акростихом, к тому же «Сапфическим», о чем можно было бы и не упоминать в связи с уже упомянутой зацикленностью автора на всем по-женски однополом (перевод наш).

Дрожа от страстных мук на мятом потном ложе,Вот Ева язычок влагает в щель Ксавьер,Ее ласкает там, влагалища мохерЛобзаньем увлажнив на смуглой нежной коже.

Елозят меж колен разверстых головами,Сосками поводя по жарким животам,Бесстыжие тела осатаневших дам,И ужасает нас их мерзостное пламя.

Ярящихся девиц любить бы нам пристало:Нагих вагин цветы и ртов раскрытых жала —Отверстия любви для наших петушков.

Частенько сущность их наш ослепляет разум,Когда по-детски ждем стремительный оргазмИ чувствуем охват их сочных влажных ртов.

                                         3

Александр Пушкин, коего мы уже не раз упоминали, тоже не мог не оставить своего следа на исследуемой (опять тавтология!) нами поэтической стежке-дорожке. И отметился, бродя по ней, следующим стихотворением:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,Стенаньем, криками вакханки молодой,Когда, виясь в моих объятиях змией,Порывом пылких ласк и язвою лобзанийОна торопит миг последних содроганий!О, как милее ты, смиренница моя!О, как мучительно тобою счастлив я,Когда, склоняяся на долгие моленья,Ты предаешься мне нежна без упоенья,Стыдливо-холодна, восторгу моемуЕдва ответствуешь, не внемлешь ничемуИ оживляешься потом все боле, боле —И делишь наконец мой пламень поневоле!

Насколько известно (по крайней мере, нам самим), мы уже писали об этом стихотворении в отдельной статейке, посему извлечем из нее обширную автоцитату, которую даже не будем заключать в кавычки.

На склоне жизни Пушкин с удивлением открыл в себе тягу к «мучительному» счастью. Он, кому почитали за честь уступить самые блистательные дамы Северной Венеции, был вынужден прибегать к «долгим моленьям», чтобы добиться взаимности собственной жены! А это значит, его любимая «смиренница» предоставляла ему то, чего он не получал от «молодых вакханок», расточающих почем зря «пылкие ласки» и терзающих свои жертвы «язвами лобзаний». Она давала ему возможность почувствовать себя настоящим мужчиной.

В арсенале женщины, находящейся в законном браке, имеется немало средств отказать законному же супругу в близости, – и это прекрасно, когда любимые женщины отказывают нам! Благодаря этим отказам мы получаем шанс проявить все свои мужские качества в полной мере, что, если и удается, то только наедине с любимой.

Данное стихотворение Пушкина – это урок того, как подобает писать на интимные темы. С какой осторожностью, чуткостью и целомудрием поэт в нескольких строках разворачивает целую философию обладания любимой женщиной; это пример того, как можно, сказав буквально обо всем, не опуститься до пошлости и похабщины, без чего иные нынешние русские «классики» не мыслят себе литературного произведения.

Здесь, кстати, будет уместно предуведомить читателей о том, о чем следовало бы известить заранее. Стихотворные опусы в духе Баркова (кому бы там ни приписывали его сочинения) мы оставляем за бортом нашего исследования. Как начали, так и продолжим рассуждать о регулярных явлениях русской поэзии, а не о ее подпольной составляющей. А зарубежные авторы приведены в самом начале из желания показать, что отечественные взросли не на диком поле.

Заодно добавим несколько слов и о методике отбора стихов. Прежде всего мы опираемся на ограниченные, скажем прямо, ресурсы нашей собственной памяти. Мы извлекаем из нее запомнившиеся нам стихи, после чего отыскиваем их полную версию в Интернете. Таким образом, если некоторые стихотворения, прямо относящиеся к заявленной нами теме, не попадут на страницы нашего опуса, то либо их не удалось обнаружить в памяти, либо там их не было отродясь.

Ну, и напоследок заметим, что мы никак не дефинируем понятие «интимные стихи». Какие-то из избранных нами строк и строф более подпадают под это определение, какие-то – менее, но в целом мы старались держаться в рамках значений, представленных на соответствующих страницах толковых словарей.

Михаилу Лермонтову, о коем пойдет речь далее, с любовью и личной жизнью катастрофически не повезло. Может быть, отчасти и поэтому он, будучи юнкером, баловался стишками, принесшими ему сомнительную славу «порнографического поэта». И поскольку женщины его круга, увы, не давали ему возможности почувствовать себя полноценным мужчиной, поэту приходилось общаться с дамами из иных кругов – полусветских и крестьянских, чаще всего, надо полагать, из первых, нежели из вторых. В этом смысле весьма характерны для Лермонтова следующие строки, довольно, между нами говоря, косноязычные – видимо, от обуревавшего его юношеского чувства:

Счастливый миг

Не робей, краса младая,Хоть со мной наедине;Стыд ненужный отгоняя,Подойди – дай руку мне.

Не тепла твоя светлица,Не мягка постель твоя,Но к устам твоим, девица,Я прильну – согреюсь я.

От нескромного невеждыЗанавесь окно платком;Ну, – скидай свои одежды,Не упрямься, мы вдвоем;

На пирах за полной чашей,Я клянусь, не расскажуО взаимной страсти нашей;Так скорее ж… я дрожу.

О! как полны, как прекрасны,Груди жаркие твои,Как румяны, сладострастныПред мгновением любви;

Вот и маленькая ножка,Вот и круглый гибкий стан,Под сорочкой лишь немножкоПрячешь ты свой талисман.

Перед тем чтобы лишитьсяНепорочности своей,Так невинна ты, что, мнится,Я, любя тебя, – злодей.

Взор, склоненный на колена,Будто молит пощадить;Но ужасным, друг мой Лена,Миг один не может быть.

Полон сладким ожиданьемЯ лишь взор питаю свой;Ты сама, горя желаньем,Призовешь меня рукой;

И тогда душа забудетВсё, что в муку ей дано,И от счастья нас разбудитИстощение одно.

Естественно, при таких-то условиях и светлица (скорей всего съемная комната) холодна, и постель (возможно, что-то вроде лежанки) жестковата, и автор сих не слишком изящных строф, заплативший деве за непорочность, – типичный нехороший человек. Стишок сей перенасыщен штампами того времени: полные, как в элегии Овидия, груди (постоянно упоминающиеся в стихах Лермонтова), маленькая ножка, гибкий стан. И уж, вопреки заверениям автора, ни о какой любви тут и речи не идет. А говорится, как в нижеследующем лермонтовском, более ладно скроенном отрывке о банальном удовлетворении естественной мужской потребности (тем более что автор не собирается согревать, а намерен сам согреться):