Виктор Шкловский - Заметки о прозе Пушкина Страница 15

Пушкин не сдавался никогда, хотя ему приходилось думать о сумасшествии как об избавлении.

Не дай мне бог сойти с ума.Нет, легче посох и сума;          Нет, легче труд и глад.Не то чтоб разумом моимЯ дорожил; не то чтоб с ним          Расстаться был не рад:

Когда б оставили меняНа воле, как бы резво я          Пустился в темный лес!Я пел бы в пламенном бреду,Я забывался бы в чаду          Нестройных чудных грез.

Страшно не безумие, страшно то, что безумие не дает свободы.

Да вот беда: сойди с умаИ страшен будешь, как чума,          Как раз тебя запрут,Посадят на цепь дуракаИ сквозь решетку как зверька          Дразнить тебя придут.

Отъезд в деревню не удавался.

Сумасшествие не могло спасти.

Осталась смерть.

И в виде удачи – ссылка.

О сумасшествии, как об исходе, писал Пушкин и в еще не опубликованных черновиках «Домика в Коломне».

Был еще другой, внутренний исход, едва ли не самый трудный.

Он состоял в том, что нужно было принять Пугачева в историю.

В упомянутой выше книге Мельгумова – Кенига авторы оправдывают Пушкина в том, что он написал «Историю Пугачевского бунта». Обвинения были выдвинуты в 1835г. в т. X «Библиотекой для чтения».

Вот что пишет рецензент об «Истории»: «…самое событие, – бунт обольщенной и пьяной черни в отдаленной провинции, продолжавшийся несколько месяцев, не имевший никакого влияния на общую судьбу государства, ни в чем не изменивший хода ни внешней ни внутренней политики, не может быть предметом настоящей Истории, и, в крайнем случае, составляет только ее печальную страницу, которой, по-несчастию, мы не в праве вырвать, но которую властны перекинуть при чтении, не расторгнув тем связи повествования о целой эпохе, не расстроив в мысли ряда блестящих и утешительных событий, образующих истинную, прагматическую историю того времени».

Вот что на это возражают Кениг – Мельгунов:

«Появление этого сочинении осуждали не совсем справедливо: Пугачев не был простым разбойником и в политическом отношении есть явление замечательное» («Очерки русской литературы», стр. 110).

Мы видим, что самый выбор темы, к которой подошел Пушкин, был для его времени опасным, нетерпимым.

Пушкин не разоружался.

Выданный своим окружением, он сохраняет творческую свободу, говорит меньше того, что его заставляют, и в то же время полностью говорит то, что хочет.

Пушкин в это время сам часто изображал себя смирившимся и осторожным.

Обезоруженным.

В отрывке «Цезарь путешествовал» Петроний, ожидающий гибели, говорит своему другу-поэту:

«Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему – так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?

Кто из богов мне возратилТого, с кем первые походыИ браней ужас я делил,Когда за призраком свободыНас Брут отчаянный водил?…… Ты помнишь час ужасной битвы,Когда я, трепетный квирит.Бежал, нечестно брося щит,Творя обеты и молитвы?Как я боялся! Как бежал!Но Эрмий сам внезапной тучейМеня покрыл и вдаль умчалИ спас от смерти неминучей…. . . . . . . . . . . .

Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании:

«Красно и сладостно паденье за отчизну!»

Щит не был брошен.

О «Капитанской дочке»

Повторяю, тема дворянина-разбойника появилась не у Пушкина. Ново в «Дубровском» то, что дворянин-разбойник лишается своего поместья, так сказать, деклассируется.

Дворянин-разбойник у Бегичева искоренять ябеду приходит из своего поместья со своей дворней.

Дубровский начинает с того, что он уходит из своего поместья, теряет его.

Но окончательный разрыв Дубровского с его обществом вызван не столько его решением сжечь свой дом, т. е. лишить своего врага части неправильно отнятого имущества, сколько решением Архипа – кузнеца сжечь в этом доме приказных.

Кузнец, как, вероятно, помнит читатель, имеет свой облик, свои поступки. Он запирает приказных и спасает кошку с опасностью для жизни.

Он – новый голос, появившийся в крестьянской толпе, ее герой.

В «Дубровском» дано столкновение с приказными. Дубровский убивает офицера, но после этого распускает шайку.

Капитан Копейкин, пишущий письмо государю, как будто идет дальше в обобщении целей своего бунта.

Перед «Дубровским» Пушкин составил план романа, действие которого происходило на Кавказских водах. В романе описывался дворянин-разбойник. Пушкин дал ему фамилию Якубович.

У дворянина был друг – кунак. Якубович вел двойную жизнь.

Этот план ближе всего к традиции разбойничьего романа.

Ход пушкинской работы ведет нас от этой повести о кавказском разбойнике к «Дубровскому» и потом к «Капитанской дочке».

Мы присутствуем при нарастании серьезности конфликта, положенного в основание повестей.

Планы продолжения «Арапа Петра Великого», к которому в том или ином виде собирался вернуться все время Пушкин, тоже как-то связаны с темой восстания.

В 1831 г. произошло большое восстание военных поселян в Новгородской губернии.

Двинуть войска против восставших было очень трудно.

Сущность восстания Пушкин формулировал в письме к Вяземскому: «действовали мужики, которым полки выдали своих начальников» (3 августа 1831 г. Переписка, т. II, стр. 296).

На приеме в Царском Селе царь сказал дворянам:

«Я должен сказать вам, господа, что положение дел весьма нехорошо, подобно времени бывшей французской революции».

Выезд царя к восставшим был не очень благополучен, ему пришлось есть у них хлеб-соль, чтобы обеспечить себе отступление.

В 1831 г. Пушкин записывает о восстании в своем дневнике:

«Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя» (Пушкин, т. VI, стр. 382).

Пушкин думал о том голосе, который выделится из шума толпы, о вожде толпы.

С этими мыслями начаты были Пушкиным работы о Пугачеве.

Обращаясь к графу Чернышеву в начале 1833 г. с просьбой выдать дело о Суворове и заодно следственное дело о Пугачеве, Пушкин думал не о генералиссимусе, а об Емельяне.

Славный бунтовщик стал спутником жизни последних лет великого писателя.

Варианты повести «Капитанская дочка» и что за ними лежит

Несколько слов об эпиграфах

Сохранилось шесть планов последней повести Пушкина.

Обычно предполагают, что в ходе работы над повестью Пушкин исходил прямо из опыта 1831 г., что для него уже тогда обозначилась невозможность либерально-дворянского компромисса с крестьянской революцией.

Это положение является частным случаем общих установок пушкинистов, у которых отзывы Пушкина о Наполеоне 1815 года переносятся на Наполеона 1817 года и у которых вообще динамика развития идей поэта чрезвычайно замедлена и высказывания его берутся в их прямом подцензурном виде.

У пушкинистов укоренилась мысль, что изучение дошедших до нас планов «Капитанской дочки» позволяет установить, что как бы ни изменялся фабульный узор повести о Шванвиче, политические установки в процессе всех переработок начального замысла оставались неизменными. Союз Шванвича с Пугачевым мог по-разному мотивироваться, но, конечно, никогда не оправдывался.

С этим трудно согласиться, потому что в анализе планов и, главное, в анализе самой повести не обращено внимание на методы, которыми Пушкин дает образ Пугачева.

На самом деле, в развитии планов у Пушкина идет вытеснение темы внутренне-дворянского спора темой народного восстания.

Первая тема закреплена датой 1762 г.

В «Капитанской дочке», в ее планах, она связана с именем Шванвича.

Пушкин записывает:

«[Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один из дворян не был замешан в Пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему.] Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и проч. А Шванвичь только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания. Шванвичь был сын кронштадтского коменданта, разрубившего некогда палашом, в трактирной ссоре, щеку Алексея Орлова (Чесменского)» (Пушкин, т. V, стр. 451).

Судьба Шванвича действительно определяется датой 1762 г.

Вариант в повести с героем Шванвичем был бы самым дворянским, этому варианту соответствуют два плана: