Кирилл Кобрин - Текстообработка (Исполнено Брайеном ОНоланом, А.А и К.К.) Страница 15

– Вы спросили меня, каков мой цвет. Откуда у людей берутся цвета?

– Цвет человека, – отвечал он медленно, – есть цвет ветра, преобладающего при его рождении.

– Каков Ваш собственный цвет?

– Светло-желтый.

– Какой же смысл в том, чтобы знать свой цвет или вообще обладать цветом?

– Прежде всего, по нему можно предсказать длину своей жизни. Желтый означает жизнь длинную, и чем светлее, тем лучше.

Очень поучительно, каждое слово – само по себе проповедь. Попроси его пояснить.

– Будьте любезны пояснить.

Ответ его был содержателен по части сведений.

– Тут все дело в изготовлении одежек.

– Одежек?

– Да. При моем рождении присутствовал некий полицейский, обладавший талантом наблюдения за ветрами. Талант этот в наши дни становится весьма редким. Как только я родился, он вышел на улицу и установил цвет ветра, дувшего наискось по холму. При себе у него был потайной сундучок, полный неких материалов и пузырьков; также имелись у него портновские инструменты. Он провел на улице что-то около десяти минут. А когда вернулся, в руке у него была одежка, и он велел моей матери надеть ее на меня.

– Где же он раздобыл эту одежку? – спросил я удивленно.

– Сам ее изготовил по секрету на заднем дворе – вполне вероятно, что в коровнике. Она была такая тоненькая, легкая, что тончайший муслин, сплетенный пауком, – совсем не разглядеть, если поднять в воздух, но, когда свет падал под определенным углом, порой удавалось случайно заметить ее краешек. То было чистейшее, совершеннейшее воплощение кожного покрова светло-желтого цвета. Этот желтый и был цвет ветра моего рождения.

– Ах вот оно что, – сказал я. Чрезвычайно изящное понятие.

– Каждый раз, когда наступал день моего рождения, – продолжал старик Мэтерс, – мне дарили новую одежку, точь-в-точь такую же, только надевалась она не вместо прежней, а поверх нее. Чтобы Вы могли оценить чрезвычайную деликатность и тонкость материала, я Вам скажу, что даже когда на мне, пятилетнем, этих одежек было целых пять, все равно казалось, будто я стою нагишом. Нагота это, однако, была особого, желтоватого свойства. Разумеется, носить другое платье поверх этих одежек не возбранялось. Я обычно носил пальто. Но каждый год мне доставалась новая одежка.

– Откуда Вы их получали? – спросил я.

– Из полиции. Их приносили прямо ко мне домой, пока я не подрос и не стал сам ходить за ними в казармы.

– Как же все это позволяет предсказать жизненный срок?

– Я Вам объясню. Каков бы твой цвет ни был, твоя одежка при рождении дает о нем непогрешимое представление. С каждым годом, с каждой одежкой цвет становится все темнее и заметнее. Что до меня самого, то яркий, полнокровный желтый оттенок я приобрел к пятнадцати годам, хотя при рождении он был до того светлым, что его было не различить. Теперь, когда мне под семьдесят, цвет мой светло-коричневый. По мере появления одежек на протяжении грядущих лет он будет темнеть, сделается темно-коричневым, затем превратится в тусклое красное дерево, а после неизбежно перейдет в ту разновидность темно-темно-коричневого, что принято отождествлять с портером.

– А потом?

– Одним словом, цвет постепенно темнеет, одежка за одежкой, год за годом, пока не сделается на вид черным. В конце концов наступит день, когда при добавлении следующей одежки достигнута будет настоящая, полная чернота. В этот день я умру.

Сказанное удивило нас обоих. Мы с Джо молча поразмышляли над этими словами; он, как мне подумалось, силился привести только что услышанное в соответствие с определенными принципами, которых придерживался в отношении морали и религии.

– Это означает, – сказал я наконец, – что, если получить определенное количество этих одежек и надеть их на себя все сразу, считая каждую за год жизни, то можно установить год своей смерти?

– Теоретически говоря, да, – отвечал старик, – но тут имеются две трудности. Прежде всего, полиция отказывается выдавать тебе все одежки сразу на том основании, что всеобщее установление дней смерти противоречит общественным интересам. Речь идет о нарушении спокойствия и тому подобных вещах. Во-вторых, имеется трудность с растягиванием.

– С растягиванием?

– Да. Поскольку ту крохотную одежку, что была впору при рождении, человеку придется носить и взрослым, ясно, что одежка растягивается, пока не станет раз, может быть, в сто больше, чем была поначалу. Само собой, это повлияет на цвет, сделав его во много крат бледнее, чем раньше. То же и все прочие одежки вплоть до зрелого возраста: они пропорциональным образом растянутся, соответственно убавивши в цвете – в целом, возможно, раз в двадцать.

Интересно, можно ли отсюда заключить, что данное приращение одежек потеряет прозрачность с наступлением половой зрелости?

Я напомнил ему, что есть ведь еще и пальто.

– Таким образом, – обратился я к старику Мэтерсу, – я делаю вывод, что, когда Вы говорите, будто способны предсказать длину жизни, так сказать, по цвету рубашки, то имеете в виду следующее: Вы можете приблизительно определить, долгая ли Вас ожидает жизнь или короткая. Верно?

– Да, – ответил он. – Но если применить умственные способности, то можно дать очень точное предсказание. Само собой, одни цвета лучше, другие хуже. Некоторые – скажем, багряный или бордовый – очень нехороши и всегда являются признаком ранней кончины. Розовый же, напротив, цвет превосходный, да и в определенных оттенках зеленого и синего что-то есть. Однако преобладание подобных цветов при рождении обычно означает, что ветер принесет с собой непогоду – возможно, гром и молнию; к тому же, могут возникнуть трудности, связанные с тем, например, как заставить женщину поторапливаться. Ведь как Вам известно, почти все хорошее в жизни сопряжено с определенными неудобствами.

В целом прямо-таки замечательно.

– Кто эти полицейские? – спросил я.

– Во-первых, сержант Плак и еще один человек по имени Маккрускин, и есть еще третий по имени Фокс – он пропал двадцать пять лет тому назад, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Первые двое – в казармах и, насколько мне известно, находятся там уже не одну сотню лет. Должно быть, они – носители какого-нибудь очень редкого цвета, такого, что обыкновенным глазом ни за что не различить. Белого ветра, насколько я знаю, не существует. Все они обладают талантом различать ветра.

Когда я услыхал про этих полицейских, в голову мне пришла блестящая мысль. Раз они так много знают, им будет вовсе не сложно сообщить мне, где найти черный ящичек. Мне начинало казаться, что я нипочем не успокоюсь, пока снова не заполучу этот ящик. Я взглянул на старика Мэтерса. Он опять погрузился в прежнее свое пассивное состояние. Свет в его глазах померк, покоящаяся на столе правая рука приняла совершенно мертвый вид.

– Далеко ли казарма? – громко спросил я.

– Нет.

Я решил отправиться туда без промедления, но тут заметил поразительную вещь. Свет лампы, поначалу лишь одиноко горевшей в углу, где сидел старик, теперь сделался сильным, желтым и залил всю комнату. Утренний свет за окном едва ли не полностью померк. Я глянул в окно и вздрогнул. При входе в комнату я заметил, что окно выходит на восток и что с той стороны, поджигая лучами тяжелые облака, встает солнце. Теперь оно, в последних слабоватых отблесках красного, садилось, причем ровно на том же месте. Оно немного поднялось, остановилось, а затем двинулось обратно. Наступила ночь. Полицейские, верно, спят. Ничего не скажешь, в странную я попал компанию. Отправлюсь в казарму первым делом поутру, решил я. Затем я снова обернулся к старику Мэтерсу.

– Вы не будете возражать, – сказал я ему, – если я поднимусь наверх и займу на ночь одну из Ваших постелей? Домой идти слишком поздно, да и в любом случае на дворе, по-моему, собирается дождь.

– Нет, – ответил он.

Он остался сидеть, сгорбившись над своим чайным прибором, а я пошел наверх. Жаль, что его убили, подумалось мне, – я успел его полюбить. Я чувствовал облегчение: дело упростилось, и ящик наверняка скоро будет у меня. Но спрашивать полицейских о нем в открытую я поначалу не стану. Я буду действовать хитростью. Утром я пойду в казарму и заявлю о пропаже своих американских золотых часов. Возможно, именно эта ложь и стала причиной тех несчастий, что приключились со мною впоследствии. Никаких американских золотых часов у меня не было.

Кирилл Кобрин

Нет

После того, как меня убили, я был помещен жить сюда. Место вполне нормальное – не сильно отличающееся от того, где я обитал раньше. Не исключено даже, что именно здесь я и жил, но теперь уже не вспомнить. Мне было сказано, что вот здесь ты и останешься. Или «Вы останетесь»? Не помню. Ни того, кто это говорил, ни как ко мне обращались. Впрочем, обращались со мной вполне неплохо, могли бы и хуже. Гораздо хуже, если вспомнить, что со мной сделали там, до этого. С другой стороны, совершенно невозможно сказать, что же со мной сотворили там; все это могло привидеться в здешней моей дремоте: удар тяжелым цилиндром, повергнувший меня наземь, мое горло, разрубленное лезвием лопаты. Кажется, раны мои при мне, но они не болят, да и есть ли они? я не разматываю тряпок на шее. Что же до огромной шишки на голове, то не заработал ли я ее уже здесь? Или до того? Кто знает, не родился ли я уже с ней?