Владимир Алейников - Седая нить Страница 16

Сказал это – и смотрит на всех. Ждёт ответа. Редакционные люди молчат. Мнутся. Глаза отводят. Чувствую: Высоцкий напрягся. Ещё сильнее побледнел. Но выдержку проявляет прямо-таки военную. Присел в уголке. Закурил. Гитару в чехле поставил на пол, рядом с собой. Молча сидит. И ждёт. Поглядывает на всех: что ему здесь ответят? Надеется, видно, на лучшее. А редакционные люди не знают, что и сказать. И тогда встал я с места и произнёс речь. Я сказал: «Петербуржцы! Прошу вас принять во внимание следующее. Человек – сам пишет песни. Свои песни, заметьте. Сам – слова пишет. Сам – пишет музыку. Сам – поёт свои песни. К тому же ещё он и хороший актёр. Сам – играет свои роли в кино и в Театре на Таганке. Человек приехал к нам в Питер. Человек – оказался без денег. Человеку – позарез надо уехать в Москву. Он предлагает вам послушать его песни. Предлагает вам устроить его концерт. Прямо здесь, в редакции. Обещает отработать на совесть. И вы все получаете возможность услышать его старые и новые песни. Его концерт – это работа. Большая работа, заметьте. Концерт стоит двести рублей. Всего-то двести рублей. Каких-то несчастных двести рублей. Да любой из вас в состоянии пригласить сюда пятерых своих знакомых. И даже десяток знакомых. И даже больше знакомых. И если каждый из пришедших на концерт заплатит по пятёрке, а то и по трёшке, то он получит массу удовольствия. И нужная сумма наберётся элементарно просто. Поэтому я предлагаю всем вам немедленно звонить знакомым и собирать сюда народ. Концерт должен состояться. И он состоится! И все мы вскоре будем слушать хорошие песни. Я призываю всех вас к действию! И я первый прямо сейчас начинаю звонить своим знакомым и звать их сюда». И я направился прямиком к телефону. Набрал первый пришедший в голову номер. Сказал: «Приезжай. Здесь будет концерт Высоцкого. Пятёрку готовь. Звони друзьям. Собирай народ.» Позвонил ещё, и ещё. Высоцкий благодарно смотрел на меня. Редакционные люди засуетились. Тоже начали звонить. Прикинули сообща, когда начинать концерт. Всем было уже не до работы. Звонки из редакции взбудоражили народ по всему городу. Вскоре к нам начали прибывать жаждущие песен питерцы. Высоцкого мы решили никуда не отпускать. Пришлось мне занять здесь же немного деньжат. Сбегал я за бутылкой. Приняли мы с Высоцким по сто пятьдесят. Потом ещё добавили. И ещё. Для настроения. Слухи о предстоящем концерте облетели всех знакомых. Народ валом валил сюда. И примерно у каждого третьего была с собой, так, на всякий случай, бутылка. То есть каждому третьему хотелось непременно выпить с самим Высоцким. Но этого допустить никак нельзя было. Высоцкому ещё петь предстояло. Пришлось взять всё под свой контроль. А люди уже буквально ломились в редакцию. И часа через два здесь не то что сидеть, стоять негде было. Все, однако, разместились. Нужная сумма сразу была набрана и вручена Высоцкому. Сверх неё обнаружились тоже немалые деньги. Они пригодились потом. И вот Володя, уже похмелившийся, пришедший в себя, достал, наконец, из чехла свою гитару. И начал петь. И так он здорово пел, что и выразить это мне трудно. На совесть отработал свой концерт. Уж это факт. И долго потом о событии этом знакомые все вспоминали. Ну а после концерта – понятно, что бывает после концерта. Мы и выпили, разумеется, и как следует поговорили. И доставили Володю на вокзал. С отработанной им суммой – в кармане. Ни копейки ему тратить из неё мы не позволили. На расходы всякие пошла – избыточная сумма. На всех и на всё сполна её хватило. На вокзале приобрели мы Высоцкому билет. Усадили в поезд. Помахали ему на прощание. И он уехал к себе в Москву. С гитарой в чехле. С питьём на дорогу – в авоське. С заработанной суммой в кармане. Довольный, что так всё удачно сложилось, что мы его выручили, что концерт отработал он свой на совесть, что Питер есть Питер: здесь всегда человека поймут и на помощь придут человеку, и особенно ежели он, человек, – ещё и хороший.

Покуда Сергей рассказывал это, наша очередь подошла.

И взяли мы с ним по две кружки прохладного пенного пива.

И стали неторопливо жажду свою утолять.

Петербургские улицы. Лето.Жара. Середина июля.Довлатов – с кружкою пива.Блаженство. Явь или сон?Конечно же, явь. Земная.Небесное – будет позже.Чудесное – рядом с нами.Над миром. И – вне времён.И – Ангел вдали. Со свитком.В нём – список наших имён…А теперь – вторая история.

…О, незабвенное лето семьдесят второго!Жаркое лето. Питерское.Лето – в преддверии света.Откуда? Видать, из грядущего.Лето – предвестие мглы.Но помыслы – были светлы.Поступки – были достойными.А лица были – спокойными?Лица – чьи? Если наши – то вряд ли.Были они – просто нашими.Такими, как есть. Человеческими.И всё этим, в общем-то, сказано.

Помню, как выбрался я на простор. Спустился по затхлой лестнице с душного чердака, временно предоставленного мне для жилья моим приятелем Наумом Подражанским. Он свой чердак называл возвышенно, по-богемному, артистично, с некоторым вызовом всяким жизненным обстоятельствам и оптом всему, что мешало ему жить, – мастерской.

Ну, мастерской там и не пахло. Так себе, две комнатки. В них – полки с книгами, диванчик, сиденья какие-то, стол.

Считалось, что мастерская Науму нужна для работы. Работа бывает разной. Возможно, помещение это годилось для уединённого чтения. Возможно, ещё для чего-то годилось оно. Да не всё ли равно, для чего человеку, да ещё такому, как Наум, забавному, кудлатому, в очках с одним выбитым стеклом, дружелюбному, гостеприимному, смешливому, парадоксальному, не какому-нибудь там, а именно питерскому чудаку, нужна была мастерская! Нужна так нужна. И точка. Вполне вероятно, что был он, втайне от всех, ещё и этаким питерским Карлсоном. Не случайно ведь обитал на чердаке! В родительской квартире не очень-то любил находиться. Предпочитал отдельное жильё. Вот и выбрал себе чердак. Подобрал по вкусу. Старался. И чердак был вполне уютным. Только было в нём – душно, жарко. Впрочем, лето стояло такое. День за днём – всё жара да жара.

Вот я и решил спастись от этой чердачной духоты и жары. И выбрался на простор. То есть – просто на улицу. В другую жару. В уличную. В питерскую. В духоту. Но – уличную. Прямо в лето.

И столкнулся сразу – с Довлатовым.

– Ты откуда, Володя? – спросил меня тут же Сергей.

– С чердака, – ответил я.

– Как – с чердака?

– Да так.

– А что же ты делаешь там?

– Живу.

– Серьёзно?

– Серьёзно.

– И надолго ты там поселился?

– Ненадолго. Живу там – временно.

– У кого же?

– Да у Наума.

– Подражанского?

– Разумеется.

– Значит, это его чердак?

– Да.

– А где же Наум?

– У родителей.

– Значит, он тебе отдал чердак для жилья, а сам – у родителей?

– Совершенно верно. Всё – так.

– Благородный поступок.

– Верно.

– Да ещё – в такую жару.

– И в жаре этой – надо жить.

– Да ещё и чердачной жизнью.

– И чердачной жизнью, и уличной.

– Городской.

– И богемной.

– Бурной?

– Будто сам ты не знаешь, какой!

– Знаю. Бурной. Богемной. Жаркой. Городской.

– А ещё и чердачной.

– То есть – питерской.

– То есть – нашей. Той, к которой мы все привыкли.

– Отвыкать уже поздно.

– Поздно.

– Ну а может, ещё отвыкнем?

– Сомневаюсь. Во всяком случае, даже если это возможно, то не сразу, не прямо сейчас, а когда-нибудь позже, потом.

– Я с тобой совершенно согласен.

Сказав это, Сергей с залитого слепящим светом тротуара направился в тень арочки. Ему, здоровенному, хоть и одет он был в старые летние брюки да в рубашку с короткими рукавами, с расстёгнутым воротом, при такой-то жаре приходилось несладко. Масса всё-таки сказывалась. А в тени, уж какая ни есть она, пусть даже призрачная, условная, почти воображаемая, – попрохладнее. В тени можно было перевести дух. Постоять немного. Подышать.

Я подошёл к нему – и заметил, что Довлатов, хотя и сдерживается, но явно мается.

– Похмелье у тебя? – спросил я.

– Увы! – грустно ответил Сергей.

– Пива-то хоть выпил с утра?

– Четыре кружки. Не помогло. Тут водка нужна. Сам знаешь – лечить подобное подобным. Ну и так далее.

– Водка в жару – тяжеловатое питьё, – сказал я.

– Зато надёжное. Проверенное средство. Для меня, если конкретнее.

– Может быть, что-нибудь придумаем?

– Надо бы придумать. Что касается меня, то я был бы просто счастлив. На время, разумеется. На некоторое. Пусть даже и на короткое время. Но зато, совершенно точно, что в пределах этого времени, пусть даже оно окажется намного короче воробьиного носа, я чувствовал бы себя счастливым человеком, – с некоторым подъёмом сказал Довлатов. – Перестала бы, например, болеть голова. Сердце бы не давило. На мир, вот на этот мир, окружающий нас, душный, жаркий, хотя и родной, питерский, но всё-таки сумрачный какой-то в состоянии похмелья, можно было бы, слегка просветлев после водки, смотреть другими глазами. Можно было бы – жить дальше. И поэтому водка – нужна.