Кирилл Кобрин - Книжный шкаф Кирилла Кобрина Страница 17

Единство «Новым стансам» придает, во-первых, единство неповторимой бродской интонации, монотонный гул его поэтической речи и, во-вторых, неослабевающий накал чувства к адресату стихов. И действительно, любовь поэта начинается так:

Я обнял эти плечи и взглянулНа то, что оказалось за спиною…,

а заканчивается она осознанием, некоторым образом подводящим черту под этим романом – и в житейском, и в литературном смысле:

Это ты, теребяШтору, в сырую полостьРта вложила мне голос, окликавший тебя.

Возлюбленная дала поэту тот голос, которым он разговаривал с ней.

Григорий Дашевский. Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.

Григорий Дашевский, в противоположность «Новым стансам к Августе» Иосифа Бродского, чьи эссе, кстати говоря, он переводил, будучи профессиональным (и замечательным!) переводчиком, составил свою книгу стихов противоположным образом. Я бы назвал ее «наброском ПСС», или «конспектом собрания стихов» автора. Действительно, здесь мы можем обнаружить и поэму («Генрих и Семен»), и цикл («Имярек и Зарема»), и песни, и баллады, и переводы. Книга напоминает ковчег, куда заботливый поэт собрал по несколько генетически ценных представителей разнообразных жанров своих сочинений. Только, в отличие от ветхозаветного спасателя, этого пра-Отца деда Мазая, Григорий Дашевский построил не огромный неповоротливый корабль – четыре мачты, два ряда весел, не более пяти узлов в час, – а легкую маневренную фелюгу, на манер тех, с которых развеселые берберские пираты вплоть до второй половины прошлого века брали на абордаж европейские корабли (так что не каждый отваживался, подобно Готье, путешествовать в Алжир или Тунис).

Фелюга получилась на славу. «Генрих и Семен», поэма, похожая скорее на отрывок из шекспировской драмы или на пушкинское «Мне скучно, бес…»[13]. И хотя содержание драматичного партийного диалога Генриха и Семена слишком напоминает общие места московской поэтической школы 80-х, все-таки столкновение шекспировского (в традициях русских переводов) слога с издевательским «политическим» содержанием рождает некие новые смыслы, а быть может, и некий новый трепет:

Выходит, большевицкий секретарьДал волю проницательности, толькоЧтоб щегольнуть уменьем разбиратьсяНе в классовых одних конфликтах, но иВ сердцах людей? Завидное уменье!Тщеславие, достойное марксиста!

Из «Баллад» выделю по-настоящему превосходное стихотворение «Елка», не могущее не тронуть любого пленника советского новогодне-игрушечного детства:

В личико зайчика, в лакомство лис,В душное, в твердое изнутриГоловой кисельною окунись,На чужие такие же посмотри.

В общем, все яблоки, все золотые шары…

Дороти Ли Сейере. Чей труп? / Пер с англ. М. Ланиной. СПб.: Амфора, 2000. 302 с.

В 6-м (за 1999 год) номере журнала «Звезда», посвященном 100-летнему юбилею Набокова, напечатана превосходная статья Игоря Павловича Смирнова «Философия в „Отчаянии“». Автор «Лолиты» предстает там блестящим знатоком Монтеня, Декарта, Паскаля и Юма, глубоким интерпретатором Кьеркегора, заинтересованным читателем Евгения Трубецкого, Владимира Соловьева, Льва Шестова. Вряд ли Набоков, на бегу с одного частного урока на другой, в боксовых перчатках, с теннисной ракеткой в правой руке, с рампеткой – в левой, смог бы оправдать эти щедрые философические ожидания. Боюсь, не читал он философов, или почти не читал. Прежде всего, потому, что предпочитал философии и теологии другие жанры фантастической литературы, другие типы загадок – от шахматных, до детективных. Я готов сделать маленькое литературное открытие.

Мне кажется, что сюжетным (и идейным, да будет мне позволено так выразиться!) источником «Отчаяния» был детективный роман Дороти Сейере «Чей труп?». Не буду раскрывать карты и сообщать, кто и как убил. Но. Генеалогия преступления набоковского Германа явно восходит к хитроумному плану с переодеваниями и выдаванием одного трупа за другой у Сейере. Причина итоговой катастрофы обоих преступников тоже одинакова – эстетическая недостаточность; их двойники просто непохожи на оригиналы. Об остальном – тсссс!!! Ни звука!

Роберт ван Гули к. Монастырь с привидениями. Красный Павильон / Пер. с англ. А. Кабанова. СПб.: Амфора, 2000. 414 с. («Детектив из жизни средневекового Китая»).

Имя Роберта ван Гулика я впервые встретил в содержательнейшем компендиуме «Китайский эрос», выпущенном в первой половине девяностых. Из книги явствовало, что Гулик есть чуть ли не главный специалист по разнообразным аспектам дальневосточного варианта эроса. Лучше он бы там и оставался – среди нефритовых стеблей и яшмовых пещер.

Самое непереносимое в этой прозе, то, что заставляет даже забыть о перипетиях детективного сюжета, – звук ее интонации. Нет-нет, это не завывание диковатых мелодий пекинской оперы, не слабые трели простой тростниковой флейты. Это – дребезжание жести, равномерное, лишь иногда берущее чуть выше, будто порыв ветра тормошит полуоторванную крышу армейского пакгауза где-то под Дзержинском. Ничего китайского. Типичнейший звук никчемной, плоской, одномерной прозы.

Говорят, что автор был истинным китаефилом и китаезнатцем. Быть может, спорить не буду, Гулик много чего знает. Даже то, что «до установления государства[14] маньчжуров мужчины завязывали длинные волосы узлом и обязательно носили головные уборы и у себя в доме, и за его пределами». Кто же тогда виноват в употреблении в «детективе из жизни средневекового Китая» таких слов и выражений, как «капитальная стена» (с. 25), «философские штудии» (с. 35), «туалетный столик» (с. 99)? Кто был автором идиотической (если речь все-таки о средневековом Китае) фразы: «Информация людей Фэна о пребывании молодого ученого на острове во многом проясняет картину»? Роберт ван Гулик? А. Кабанов? Пастиш – один из самых тонких и скрупулезных жанров. Это вам не ощущения от поедания мухоморов описывать…

Валерий Нугатов. Недобрая муза. М.: Автохтон, ММ. 60 с.

Великолепно изданная, превосходно, тонко оформленная поэтическая книга весьма мною уважаемого прозаика Валерия Нугатова действительно не очень добра. Прежде всего потому, что не «щедра». В книге очень много пижонства (что само по себе неплохо), но на нем одном (пижонстве) полноценную книгу не сделаешь. Пижон – это потенциальный денди, только тем он и интересен. Можно сколько угодно мыть ботфорты шампанским, но без осанки Браммеля ты навеки останешься пижоном. Нет ничего хуже, чем состарившийся пижон – этот полосатый пиджак и глазки побитой собачонки.

Нугатов любит и умеет щегольнуть накокаиненной фразочкой («Я умру от пружин патефона / в черной спальне, под кружевом дня»), но уже следующую обычно не вытягивает, заканчивая строфу налитой всклянь банальностью («Листья полого, медного клена / засверкают, о стекла звеня»). Ему явно не хватает дыхания на целую строфу, не говоря уже о стихотворении. Отсюда его склонность к формальной организации стиха (пронумерованная «Иеремиада»), к псевдоустоявшимся формам («Оливковый Джимми Блюз»). «Дерзкие находки» Нугатова вызывают в памяти почему-то поп-культуру второй половины семидесятых – восьмидесятых: «Sora ga kurai…», сочиненная, видимо, на японском и записанная латиницей, подозрительно напоминает песню группы «Queen» с альбома 1976 года, в которой было тоже нечто японское: «Тео torriate konomamo iko…». «Замшевый клитор» написан в тщетной попытке сочинить новую, сюрреалистическую «Песнь песней»: читая его, я вспоминаю бесконечные самодеятельные стихи эпохи советской рок-революции. В те времена Сальвадора Дали считали художником.

Мне почти нравится эта книга.

Окрестности: Сб. четвертый. М.: Автохтон: Содружество «Междуречье», 2000. 220 с.

В четвертом выпуске альманаха «Окрестности» 31 автор. Среди них есть хорошие. Довольно много удачных текстов. Довольно много и неудачных. Превосходный рассказ Николая Байтова «Альтернатива Фредгольма». Хороший рассказ Льва Усыскина «На войне». Плохие стихи Дмитрия Воденникова. Дурацкая проза Данилы Давыдова. Хотя, в сущности, Данила Давыдов – хороший прозаик, а Дмитрий Воденников – хороший поэт. Самое ужасное, что это ничего не меняет в альманахе.

Я просто перестал понимать, зачем сейчас делают литературные альманахи. Издательство «Автохтон» печатает книги, в том числе и тех авторов, которые представлены в «Окрестностях». Книги других авторов печатают другие издательства. Если не печатают сейчас, то напечатают потом, я уверен. Никакого нового качества, будучи собраны под одну обложку, эти тексты этих авторов не создают. К одному поколению авторы не принадлежат: самому старшему из них 49 лет, самому младшему (самой младшей) – 22. У одних много публикаций, у других – мало. Эстетически авторов не связывает почти ничего (или просто ничего). Может быть, все дело тут в названии «Окрестности»? В том, что в окрестностях любого русского города много чего можно найти, если хорошенько побродить-поискать? Что альманах – это «стол находок»? Кстати, хорошее название для альманаха. Или уже было такое?