Нора Галь - Слово живое и мертвое Страница 19

Не в переводе, в оригинальном рассказе «в темноте… печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика». Надо думать, огонек все же – не курильщика, а его папиросы, курильщик же – не уединенный, а одинокий. Уединенный может быть уголок, куда удалился человек, искавший уединения, но в применении к человеку это давным-давно устарело.

И опять, опять – слова не в том значении, втиснутые не к месту и не ко времени.

В газетной заметке об аварии, связанной с падением уровня воды в проливе, «сыграла злополучную роль перемена направления ветра». Роль ветра тут – зловредная, зловещая, роковая, какая угодно, а злополучна не роль – но корабль, попавший в беду!

«Представление продолжалось». Это напоминает о цирке, об эстраде, а речь о том, что люди знакомятся, друг другу представляются!

Телевизионный «Клуб путешественников» рассчитан на самую массовую аудиторию, и вдруг в передаче трижды (значит, не случайная обмолвка) повторяется: «Он олицетворяет в себе…» Докажите после этого школьнику, что это – ошибка, что олицетворять можно только собою, а в себе – воплощать. Кстати, одно время передачу эту напрасно стали называть клубом… путешествий, ведь клуб объединяет людей! Хорошо, что хоть и через годы название исправили.

Некий герой «никогда… не отдаст своего сына… за… сироту, подобранную на паперти». Неужели переводчику не известно, что отдавали замуж, выдавали за кого-то – девиц, а мужчин – женили на подходящих (или не очень подходящих) невестах?

Известный писатель пишет, а в журнале, не смутясь, печатают, что женщина сидит не в головах у покойника (вспомните Блока: «что ты стоишь три ночи в головах…») – она сидит в голове! Нет уж, простите, сидеть или засесть в голове может только неотвязная мысль. Впрочем, возможно, и тут, как с «обличенными доверием», грешен корректор. Но читателю от этого не легче.

В солидном журнале пишет о переводном романе серьезный автор, доктор наук. Пишет так:

«Он на редкость соответствует нашему национальному стереотипу о французе: высокий, гибкий, улыбчивый, с тонким интеллигентным лицом, в руках гитара и кудри черные до плеч». Да не усомнятся в моем уважении к автору и к его интересной статье. Но сказать можно: соответствует (уж если!) нашему стереотипному (стандартному, устоявшемуся) представлению о французе. Или для вящей учености – стереотипу француза. А стереотипу о – грамотно ли это? И при чем тут незабвенный Владимир Ленский, который «кудри черные до плеч» привез отнюдь не из Франции, а «из Германии туманной»? Всегда ли кстати мы цитируем Пушкина?

А вот печатается отрывок из нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он «стиснул скулы, переступил с ноги на ногу…» Но позвольте, в такой обстановке и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы, челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть скулы – это как?

В том же отрывке на героя смотрит другой: «…перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, поставив локти на теплый металл трактора, удобно устроил на ладонях ненавидящие глаза…» У автора вышло совсем не то, чего он хотел: глаза на ладонях – значит, ладонями закрыты, но тогда как же смотреть и видеть?

В одном рассказе герой боднул соседа… плечом!

Роман одного из кавказских прозаиков. В русском переводе читаем:

«Сердце мое облегчилось».

«…Когда преодолеешь такое расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь немного облегчившись».

О старухе: «Пускай поплачет, облегчится».

И наконец, такое. Толстая женщина на балконе рубила и ела капусту, потом ушла в дом и – «балкон опустел, балкон облегчился, похудел балкон».

Если настолько не владеешь русским языком, что не чувствуешь разницы между глаголом облегчиться и оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идешь налегке, – не надо браться за перевод, не надо представлять русскому читателю своего собрата в нелепом, карикатурном обличье.

Уж если не всегда и не все пишущие справляются с оборотами и словами, пока еще распространенными, повседневными, не диво иному запутаться в словах старых, более редких. В переводе современного романа вдруг встречаешь: «Доктор… старался говорить с надлежащим степенством»!

Доктор, надо думать, старался говорить степенно, как оно ему и подобало. Но переводчик спутал два редких слова: степенность со степенством (второе запало в память прочнее – может быть, от пьес Островского, ибо, как известно, «вашим степенством» в прошлом веке величали на Руси купцов…).

А ведь это беда! Мы привыкаем к одним и тем же штампам, хорошие и разные слова понемногу забываются, становятся в диковинку. Потом иной автор и вспомнит редкое слово, но уже не ощущает его по-настоящему, упускает какую-то малость, некое невесомое «чуть-чуть» – и слово оказывается не ко двору. Крохотное смещение оттенков меняет смысл и окраску написанного.

Читаешь, – к счастью, еще не в готовой книге, а в рукописи: «Он был ревностный и нежный супруг». Имеется в виду – он был внимателен, заботлив, любил и оберегал жену. Переводчик неточно ощущал старое слово ревностный, забыл, что существует устойчивое сочетание – ревнивый муж. Получилось невнятно, даже двусмысленно. И в той же рукописи человек увлеченный делает свое дело с ревностью – вот тут как раз надо ревностно, то есть с жаром, усердно.

В первом издании книжки этот случай был приведен как смешное недоразумение. Но и эта путаница встречается все чаще, даже в газетах, а значит, внедряется в сознание массового читателя. Так и печатают, что к чьим-то спортивным успехам люди относятся по-разному, но «наши соперники – очень ревностно».

Пишут: «Душа разрешается от тела», забыв и уже не понимая, что разрешается женщина от бремени, душа же от тела – отрешается.

В Москве выставлен портрет кисти Леонардо да Винчи. Это подлинный праздник культуры, и к нему приобщает молодых читателей газетный очерк. А в нем: «Разве не современно своей пытливостью, искательством, ясным умом лицо дамы с горностаем…»

Помилуйте, да разве искательство – то же, что пытливость, искания, поиски, ищущий ум? Искательство – отнюдь не свойство прекрасной женщины Возрождения, которую обессмертил Леонардо, это «добродетель» нашего льстеца и подхалима Молчалина. Право же, непростительно путать столь разные слова и понятия!

«Он жил с постоянным ощущением своей обязательности перед хорошими людьми». Можно сказать «он человек обязательный», но перед другими сознаешь, выполняешь обязательства или обязанности.

«Это не по его ведомости», а правильно – ведомству.

О городе с нежностью произносят, что он «вечно юный и вечно старый», а по мысли и чувству надо бы – древний и вечно юный.

В повести весьма опытного, уважаемого прозаика «…каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, и ранимей»! Смысл-то обратный, ранимей стали те, кто слышит такое слово, а вот само оно стало ранящим, сильнее ранит!

«Где-то в вышине, ровно в преисподней, один-другой огонек – это в горах пробираются машины…» Спокон веку преисподняя все же находилась у нас под ногами, глубоко внизу, об этом говорит и самый корень слова, может быть, автор об этом забыл?

Или вот крупный газетный заголовок: «Пленящие узоры». Откуда это? Нет такого слова в русском языке! Автор перепутал, редактор проглядел – и получился уродец, помесь пленяющих и пленительных.

Еще из газеты: «Свободное, проникающее, идущее от сердца» исполнение (об игре пианистки). Уж если проникающее, так надо хотя бы «до глубины души». Но пишущий явно имел в виду проникновенное.

«Неделя» сообщает: «В преклонном возрасте Хемингуэя спросили: „Какой бы вид спорта вы предпочли сейчас?“ Усмехнувшись, он ответил: „С удовольствием бы бегал. Человек начинает осознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75…“»