Татьяна Соколова - Многоликая проза романтического века во Франции Страница 19

Итак, ужасающая судьба заключенного Бастилии – это факт, почерпнутый писателем из реальной жизни, и такой факт неизбежно должен был превратиться в увлекательный сюжет романа, тем более что мотивы темницы, узника, тюремного заключения уже стали устойчивой традицией не только «неистовой» литературы, но и романтизма в целом[72]. Достаточно вспомнить «Шильонского узника» (1816) Байрона, «Темницу» (1821) А. де Виньи, роман-исповедь С.Пеллико «Мои темницы» (1831). После выхода в 1829 г. повести

B. Гюго «Последний день приговоренного» тема узника многократно варьируется в самых известных произведениях: в 1832 г. в романе А. де Виньи «Стелло» (эпизод об Андре Шенье), в 1839 г. – в «Пармской обители» Стендаля, в 1845 г. – в романе А. Дюма «Граф Монте-Кристо».

В 1833 г., когда Борель начинает работать над своим романом, в Париже появляются почти одновременно три перевода романа

C. Пеллико «Мои темницы», а за год до этого, в 1832 г., вышло новое (пятое) издание «Последнего дня приговоренного» с предисловием Гюго, который к этому времени уже всеми признан как самое яркое светило на романтическом небосклоне. Однако, работая над своим «тюремным» романом, Борель не подражает мэтру. Тогда как Гюго всецело сосредоточен на переживаниях человека, ожидающего казни, т. е. скорой насильственной смерти, Борель силой воображения воссоздает жизненный путь несчастного и те обстоятельства, что привели его к ужасному финалу, акцентируя в своем повествовании такие аспекты, как фатальная предопределенность человеческой судьбы, всевластие монархов с их фаворитами, зависимость индивидуальной участи от общенациональной, – и все это в соотнесенности с проблемой свободы.

Тексту романа предшествует Пролог. Это аллегорическая поэма о трех «адских всадниках», в которых воплощаются возможные варианты жизненного выбора: первый – гедоническое наслаждение земными радостями; второй – забвение страстей мира, аскетизм, погружение в религию; третий, «похожий на ужасного и сумрачного Командора», – смерть, небытие. Полем сражения «адское трио» избрало душу человека, и этим предопределены его неизбывные страдания.

Une douleur renaît pour une évanouie;Quand’un chagrin s’éteint c’est qu’un autre est éclos;La vie est une ronce aux pleurs épanouie.

(Едва утихнет одно страдание, как возникает другое; если угасает одно несчастье, значит, другое уже назревает; жизнь – это терновый кустарник, который расцветает от слез).

Только Богу известно, кто из «адского трио» возобладает над несчастным страдальцем. Одной из бесчисленных вариаций этого мрачного человеческого удела предстает в романе Бореля судьба двух персонажей, которые, казалось бы, заслуживают лучшей участи. Их взаимной и глубокой любви противостоит Рок в разных обличьях и прежде всего – в виде сословных и национальных предубеждений, несчастья преследуют их с юности и до конца дней. В этой коллизии находит выражение одна из ключевых идей романа: частная жизнь персонажей изначально определяется обстоятельствами и силами надличностного уровня. В числе такого рода обстоятельств – национальная принадлежность и историческая судьба нации.

Патрик и Дебора – ирландцы. Отец Деборы англичанин и граф, но воспитана она матерью-ирландкой; по духу мать и дочь скорее противостоят главе семейства, а в семейном союзе англичанина с ирландкой воплощается антагонизм двух наций, сосуществующих в тесной, но нежеланной близости[73].

Внимание к ирландским проблемам не ограничивалось пределами Англии, особое же сочувствие ирландцы вызывали во Франции, которая в 1790-е годы не раз пыталась, хотя и безуспешно, поддержать Ирландию. Ирландские эмигранты нередко искали убежище в Париже. История ирландского узника Бастилии стала прекрасным сюжетом для романа, хотя известен был только финал этой истории. Все остальное должно быть воссоздано воображением автора. Именно таким образом и создается роман Бореля.

Действие романа отнесено к XVIII в., в канву сюжета вплетаются события, связанные с началом революции, в живописных и нередко шокирующих подробностях представлено взятие Бастилии, освобождение ее немногочисленных узников, эйфория толпы «победителей», перед которыми не устояли крепкие стены королевской цитадели и которые завладевают орудиями тюремного пыточного зала. Среди персонажей, фигурирующих или даже только упоминаемых в повествовании, множество подлинных исторических лиц, обилие узнаваемых реалий просто бросается в глаза. Это дает повод рассматривать роман как исторический, однако не менее очевидны и отличия от произведений этого жанра в его классическом варианте, сложившемся к началу 1830-х годов.

В исторических романах Виньи, Гюго, Мериме, Бальзака доминировала философия истории, стремление воссоздать специфику эпохи, «местный колорит», дух времени, проявляющийся в эпических событиях и частных судьбах людей, в национальной психологии и индивидуальных характерах. Эстетикой такого романа предусматривалось сочетание различных начал: эпического, лирического и драматического, философии и нравоописания, реальных фактов и воображаемых событий. Более всего Бореля привлекает возможность авторского вымысла, мотивированная тем, что официальная хроника исторических событий – это всего лишь самая общая канва, своего рода остов без плоти, или пунктир, в пробелах которого – множество безвестных событий, лиц, судеб. Каждый такой пробел есть чистая страница, заполнить которую возможно лишь усилием воображения. Вымысел помогает воссоздать недостающие звенья, уничтожить «белые пятна» в панораме прошлого. Однако если в 1820-е годы, в эпоху становления жанра исторического романа, его главной эстетической целью было воссоздание единого исторического процесса, то спустя десятилетие эта задача представляется исчерпанной. Поколение романтиков, вступающее в литературу после 1830 г., не разделяет исторического оптимизма старших, поэтому их внимание привлекает не то, что в истории величественно, непреложно, закономерно, целесообразно и ко благу, они ищут и видят в ней прежде всего случайное, нелепое, ужасное, бесчеловечное. Для Бореля это прежде всего угроза свободе, угроза, которую он связывает с властью в любом ее проявлении, будь то всевластие монарха, «абсолютное» своеволие, несправедливость, жестокость к подданным, или властолюбие в психологическом аспекте, т. е. само по себе стремление одного индивида подчинить своей воле другого, пренебрегая его интересами и достоинством, наслаждаясь местью и жестокостью, упиваясь безнаказанностью.

В фокусе внимания писателя оказывается индивид, частная жизнь, которая хотя и связана до некоторой степени с историческим «контекстом», но привлекает прежде всего своей неповторимостью и зависимостью от каких-то наиболее общих надличностных сил, причин, взаимообусловленностей и надисторических законов бытия. В романе «Мадам Потифар» крупным планом представлены безвестные, хотя и яркие в характерологическом отношении персонажи – ирландцы, тщетно искавшие во Франции спокойной жизни, а нашедшие самую горькую и трагическую участь. Исторические же лица и обстоятельства обозначены лишь в той мере, в какой автор допускает их потенциальную причастность к судьбе героев вымышленного сюжета.

Лейтмотив романа – идея о детерминированности индивидуальной судьбы. Авторские рассуждения на эту тему составляют всю первую главу книги. «Не знаю, существует ли роковая предопределенность, но безусловно, существуют роковые судьбы; есть люди, которые предназначены для несчастья; но есть и те, что становятся добычей других, отданы в их руки подобно тому, как бросали рабов в клетку с тиграми. Почему?.. Не знаю. И почему эти, а не те? Тоже не знаю…»[74]. Борель пытается понять, как соотносится каждая отдельная человеческая судьба с общим замыслом сотворенного мира: «Если все предусмотрено Провидением, разве это касается только вселенной, человечества, но не конкретного человека? Для Провидения важно целое, но не частица?» Иногда людям добрым и достойным выпадает ужасная судьба из-за неожиданных обстоятельств, перед которыми добродетель бессильна. Бывает, что ошибки или даже преступления совершаются невольно, и можно ли наказанием уравнивать их со злонамеренными поступками? Если обстоятельства не позволили человеку выбирать и вынудили совершить преступление, справедливо ли судить этого невольного преступника так же сурово, как и злоумышленника? А осуждение невиновного? Разве не к этому сводится идея всеобщей и вечной ответственности человека за первородный грех прародителей? Или те законы, что от Бога, имеют обратную силу, а значит, они еще хуже человеческих? Человек надеется на предстоящую загробную жизнь, в которой он будет вознагражден за добродетель и страдания, так не лучше ли было бы, вместо предустановленного Творцом двойного существования, дать человеку одну, но более отрадную земную жизнь?