Юрий Лифшиц - Поэты об интимном. Сборник статей Страница 2

Перевод (2 строфа):

И теперь, когда достигЯ вершины дней своих,В жертву остальным цветамГолубого не отдам.

Показатель точности: 44,4%, показатель вольности: 60%.

Уменьшение первого и увеличение второго показателей объясняется тем, что Пастернак в первом двустишии передал метафору оригинала собственной метафорой, а во втором – изменил, если можно так выразиться, направление любви лирического субъекта: грузинский поэт клянется не полюбить другого цвета, русский – остаться верным тому же самому голубому цвету. В данном случае, на мой взгляд, проявляется некоторая ущербность гаспаровского метода: показатели точности и вольности перевода явно ухудшились, тогда как в целом Пастернак справился с передачей смысла и этой строфы (даже в большей степени, чем первой). А это, я полагаю, и есть основной критерий переводческого ремесла. Меня же (в отличие от читателей настоящей статьи знакомого с подстрочником) смущает в тексте перевода только существительное жертва, но о нем я буду говорить в своем месте.

Подстрочник (3 строфа):

В глазах в прекрасныйВлюблён я небесный цвет;Он, насыщенный небом,Излучает восторг.

Перевод (3 строфа):

Он прекрасен без прикрас.Это цвет любимых глаз.Это взгляд бездонный твой,Напоенный синевой.

Показатель точности: 55,6%, показатель вольности: 44,4%.

Почти кульминационный момент развертывания текста. Несмотря на то, что по сравнению с предыдущей строфой показатель точности возрос, а показатель вольности упал, именно здесь Пастернак решительно уходит в сторону от оригинала, резко сужая пафос исходного текста. (Еще одно подтверждение не полной адекватности метода, предложенного Гаспаровым. Впрочем, он ни за что бы не поставил бы знак равенства между насыщенностью небом и напоенностью синевой, в результате чего показатель точности перевода данной строфы уменьшился бы, а показатель вольности – увеличился бы. Тем более что первое выражение относится к цвету, второе – к взгляду.) В третьей строфе, сложно выстроенной с точки зрения синтаксиса, Бараташвили говорит о любви к глазам небесного цвета, к любым голубым глазам – кому бы они ни принадлежали. Пастернак объясняется в любви к напоенным синевой глазам конкретного человека, конкретной возлюбленной («Это взгляд бездонный твой»). (Именно поэтому я не стал приравнивать причастие влюблён оригинала прилагательному любимых перевода: это две разные любви.) К сожалению, выпала из перевода ярчайшая характеристика небесного цвета: он излучает восторг, а благодаря восторженной синеве, бирюзовые глаза тоже, надо полагать, сияют радостью. По мысли Бараташвили, обладатели голубых глаз посредством синевы, которая в них заключена, жизнерадостно относятся ко всему сущему. А Пастернак рисует прекрасные голубые глаза, глядящие исключительно на лирического субъекта. Разница существенная.

Подстрочник (4 строфа):

Дума – мечтаТянет меня к небесным вершинам,Чтоб, растаяв от любви [очарования],Слился я с синим цветом.

Перевод (4 строфа):

Это цвет моей мечты.Это краска высоты.В этот голубой растворПогружен земной простор.

Показатель точности: 33,3%, показатель вольности: 66,7%.

Как говорится, мороз крепчал: точность перевода падает, вольность стремительно растет. Это вполне понятно: именно с четвертой строфы Пастернак начинает в полный голос говорить о своем, а не о том, что содержится в оригинале. Текст переводчика связан с подстрочником всего тремя словами (деепричастие растаяв я приравнял существительному раствор, иначе связь с подстрочником в переводе уменьшилась бы на треть). Видимо, здесь переводчику надоело держаться рамок исходного текста, и он, переводчик, что называется, творчески воспарил. В четвертой строфе Бараташвили уже не рассуждает о своей любимой синеве; автор, влекомый в небеса думой-мечтой, намерен слиться там с нею раз и навсегда. Но не просто слиться, а предварительно – растаяв от любви. От любви – к чему или к кому? Ответ очевиден: к Божеству, к некоей Вселенской Сущности, к Творцу, создавшему небесный цвет (цвет первозданности – см. первую строфу), приводящий автора в своего рода экстаз. Тогда как Пастернак прочно стоит на земле и, посматривая вверх, размышляет о том, чем, по его мнению (а не по мнению автора оригинала), является синева: цветом мечты лирического субъекта, краской высоты, вместилищем земного простора. Но рассуждения о надмирной бирюзе, повторяю, уже не интересует воспарившего духовно Бараташвили: очарованный лазурью, он мечтает о полном растворении в ней, иными словами – с Самим Божеством. Именно в этом месте читатель начинает смутно догадываться: уж не молитва ли это? И для положительного ответа на сей вопрос, как будет видно из дальнейшего изложения, имеются веские основания. Но продолжим.

Подстрочник (5 строфа):

Умру – не увижуСлезы я родной,Вместо этого небо синееОкропит меня росой небесной.

Перевод (5 строфа):

Это легкий переходВ неизвестность от заботИ от плачущих родныхНа похоронах моих.

Показатель точности: 11,1%, показатель вольности: 85,7%.

Результат ошеломляющий. О точности говорить вообще не приходится, поскольку перевод не имеет к подстрочнику практически никакого отношения. Все знаменательные слова из него выброшены и заменены переводчиком на собственные. Случай в переводческой практике ХХ века почти уникальный. Бараташвили с грустью говорит о своей смерти, о том, что он, умерев и слившись с небесной синевой, сделавшись духовной сущностью, не увидит оттуда ни одной слезинки, пролитой по нем родным (близким) ему – по духу – человеком; но поэт готов примириться с этим, поскольку – он уверен – его любимое синее небо окропит (освятит) небесной влагой его прах. Пастернак, следуя давней традиции изображать поэта несчастным, нищим, рано умершим, незаслуженно забытым, рассуждает о похоронах лирического субъекта, о его полном исчезновении (в подстрочнике лиргерой растворяется или намерен раствориться в Божественной лазури) и о родне, оплакивающей покойного. Но в случае с Бараташвили говорить о его близких в таком контексте едва ли правомерно. Высокопоставленные родственники поэта, среди которых был его дядя, генерал и правитель Аварии Григол Орбелиани, ничем ему не помогли; при жизни поэт не мог даже напечататься. Мыслимое ли дело, чтобы он в своем самом, пожалуй, высоком, светлом и печальном стихотворении заговорил бы о родственниках? Едва ли.

Подстрочник (6 строфа):

Могилу мою когдаЗастелет туман,Пусть и он будет принесён в жертвуЛучом [свечением] синему небу!

Перевод (6 строфа):

Это синий негустойИней над моей плитой.Это сизый зимний дымМглы над именем моим.

Показатель точности: 20%, показатель вольности: 77,8%

Финал стихотворения. Подстрочник и версия переводчика разведены, если можно так выразиться, на 180 градусов. Буквально. Бараташвили понимает: его имя будет забыто потомками, но он надеется, что луч, следует думать, Божий луч развеет туманный сумрак над его могилой – за безответную любовь поэта к синеве, лазурной высоте, бирюзовой бесконечности. Знаменательной здесь становится совсем не знаменательная часть речи, частица пусть. Она подтверждает предположение о том, что данное стихотворение представляет собой своего рода молитву. Поэт, уверенный во всем небесном, в своем грядущем растворении в лазури Творца, не уверен ни в чем земном, поэтому сам жертвует всем земным ради небесного. Более того. Он приносит свою бренность в жертву неземной вечности, где только и может стать свободным его дух, угнетенный безысходностью существования. Пастернак не только застилает могилу поэта синим, хотя и негустым, инеем, но и набрасывает покров сизого зимнего дыма – дыма забвения – на имя гениального автора «Синего цвета».