Александр Ужанков - О специфике развития русской литературы XI – первой трети XVIII века: Стадии и формации Страница 20

Это – значительный переворот в сознании, своего рода умственная революция. Ибо произошел резкий скачок в восприятии и понимании мира, окружающего человека.

Языческое восприятие мира основывалось на чувствах и опыте практической деятельности человека, ограниченной земледелием, охотой и кустарными ремеслами. Эмпирических знаний было недостаточно, чтобы постичь мироздание, и потому произошло – в его постижении – простое перенесение человеческих качеств на природу – ее одухотворение. Соответствующий этому наивному познанию метод можно условно назвать индуктивным: от частного человеческого опыта к обобщенному представлению о мире, то есть от частного – человека, к общему – мирозданию. Немаловажно, что существовала только устная традиция передачи знаний, они не были фиксированными.

Христианство ко времени прихода на Русь имело уже почти тысячелетнюю традицию с хорошо разработанной системой знаний (христианскую философию), зафиксированной письменно.

Приняв христианство, Древняя Русь приняла и это обобщенное устоявшееся знание с четкой картиной бинарного мира (горнего и дольнего) и представлениями о человеке, как малом мире, «микрокосмосе» – подобии большого мира – «макрокосмоса», давая пищу уже «уму», «очам духовным», а не чувствам – «глазам телесным». Не скудный человеческий опыт, передаваемый устно, а обширное христианское знание, изложенное в книгах, заняло доминирующее положение в сознании образованных писателей. Не человек, а иерархическое мироздание с Богом в центре оказалось объектом познания.

Человек был последним в ряду божественных творений и очутился на периферии мироздания. В центре мира пребывает Творец, откуда взирает Он на Им сотворенный мир. Этот взгляд Творца отражает обратная перспектива икон XI–XV веков.

Доминирующим методом познания-отражения на стадии мировосприятия был религиозно-символический метод. Он имеет двуединую сущность: объединяет (синкретизирует) причину и следствие. Для этой стадии идеалистического мышления характерно отсутствие в древнерусских сочинениях указаний на причинно-следственную связь, но зато акцентируется смысловая. Например, деяния Владимира Святославича, крестившего Русь, сравниваются с деяниями византийского императора Константина, распространившего христианство, братоубийство Святополка Окаянного – с братоубийством Каина и так далее.

Собственно «познание» сводилось к Богопознанию. Бог, согласно Священному Писанию, непостижим, но «познаваем». Однако «познание» «мыслится не как постижение сущности Бога, что считалось недопустимым для человеческого разума, а выявление смысла, который имеет Бог для человека. «Познание» таким образом, интерпретируется в духе истолкования, направленного на понимание»[118]. Можно сказать, Бог не познавался, а осознавался. И осознавался, прежде всего, через свое творение. Величие Его виделось в окружающем мире, природе. Окружающий мир, как Божественное творение, не мог быть постигнут разумом, но воспринимался (осознавался) «умом» – «очами духовными» («умная сущность мира»). Поэтому отношение к природе – это отношение к Богу: природа не познаваема разумом, как и ее Творец, только умом[119] можно осознать ее величие: «Велий еси, Господи, и чюдна дела твоя, никак не разум человеческъ не можеть исповедати чюдес твоихъ… устроеных на семъ свете: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и там и свет, и земля на водах положена, Господи, твоим промыслом! Зверье разноличнии, и птица и рыбы украшено твоим промыслом, Господи!»[120]

В этом отрывке из «Поучения» древнерусского князя Владимира Мономаха передан восторг православного человека перед сотворенным Богом мирозданием. Только мысленно и можно объять эту картину – от неба и до земли, от светил и птиц до человека, – но не передать («исповедати») разумом всех чудес творения – видимый вокруг мир. Но это не значит, что разум в этот период бездействует. Наоборот, с его помощью нужно, по словам Климента Смолятича, писателя XII в., «рассматряти… и разумети, яко вся состоатся и съдержатся и поспеваются силою Божиею…»[121]

А «разумети» приходится многое, поскольку природа представляет собой загадку. Ее явления, особенно бедствия (засуха, наводнение, землетрясение и т. д.) – воспринимались как проявление воли Творца, наказание за грехи: «Бог наводитъ по грехомъ на куюжду землю гладомъ, или моромъ, ли ведромъ, ли иною казнью, а человекъ не весть ничтоже»[122].

Бедствиям часто предшествовали знамения «въ небеси, или звездах, ли солнци, ли птицами, ли етеромъ чимъ»[123], на которые обращали особое внимание летописцы и фиксировали.

Знамения не пытались понять как явления природы, но стремились разгадать их сокровенный смысл: «знаменья бо бываютъ ова на зло, ова ли на добро»[124]. В сознании православных книжников XI—XII вв. они могли выступать предвестниками и событий (нашествия врагов), и природных катаклизмов (засухи, наводнения), и, наконец, человеческой судьбы.

Затмение солнца 1 мая 1185 г. предостерегает Игоря Святославича от выступления на половцев. Исход этого похода был решен еще до его начала, в чем автор «Слова о полку Игореве» не сомневался. Поэтому и произошло предзнаменование – затмение солнца (солнце – символ князя) 1 мая в день пророка Иеремии.[125] Однако Игорь не внемлет предупреждению («спалъ князю умъ похоти, и жалость ему знамение заступи»), и его постигает трагическая участь – плен, который для чести русского воина был хуже смерти.

Небесные знамения, описаниями которых особенно богаты летописи, не только выступают предвестниками каких-то событий или природных явлений, но и как бы являются их символами: кровавая комета – ратей и «кровопролитию»; затмение солнца – плена или гибели князя и т. д.

Сами же природные явления являют Божественную волю. Поэтому в их описании в XI–XII вв. авторы стремятся отразить Божественное провидение, ибо происходящее в природе (засуха, эпидемии и т. д.) и события (нападения врагов) имеют свои смысл и цель, поскольку предопределены и ниспосланы Богом за грехи христиан: «…земли же согрешивши… казнить Богъ смертью, ли градомъ, ли наведениемъ поганыхъ, ли ведромъ, ли гусеницею, ли иными казньми»[126].

Бог правит миром, и человеческая судьба в Его власти. Но у человека есть свобода выбора между добром и злом. И как он воспользуется ею: во имя спасения или гибели – это одна из главнейших тем древнерусской литературы, нашедшая отражение и в «Повести временных лет», и в «Письме Олегу Святославичу» Владимира Мономаха, и в «Слове о полку Игореве» и во многих других не менее значимых в этом смысле сочинениях.

На этой стадии мышления logos имеет полный приоритет перед ratio. Слово воспринималось как символ, несущий в себе Божественную сущность и глубинный смысл[127], ибо словом явил Господь волю – сотворил видимый мир и всякую «вещь» в нем. Иисус Христос – Бог Слова и воплощение Слова. Отсюда такой в XI–XII веках пиетет перед Словом, особенно – Священного Писания. К нему относились как к Божественному Откровению, в котором отражена вся сущность мира. Отсюда приоритет духовного начала перед физическим миром. Поэтому и не пытались постичь материальный мир – «воплощение Божия слова» – «разумом», то есть рассудком и чувствами, ибо для его «постижения» достаточно было понять «умом», что о нем говорится в Святом Писании – Божественном Откровении. Исследовать не реальный мир, а его отражение, словесный символ[128].

В XI–XII вв. слово воспринималось на нескольких уровнях. На одном – содержательном (нарративном), сохранившемся до сих пор, – слово воспринималось как носитель информации. На другом – символическом, характерном только для раннего средневековья, – как материализованный символ. Двухуровневым был и язык. Древнерусский язык деловой письменности – язык профанный. А церковнославянский язык божественной литургии и Священного Писания – язык сакральный, поскольку «связан с сакральным, Божественным началом».

Сакральность церковнославянского языка проявляется в его функциональном предназначении. Это – язык церковного Богослужения (Богу служения) и Богом вдохновенной словесности (Священного Писания и творений святых отцов). Этот язык, в отличие от всех литургических языков, не знал и не знает бытового (профанного) употребления.

Он же был и литературным языком. Сакральный литературный язык не допускал вымысла, но был глубоко символичен. «Различие в употреблении церковнославянского и русского языка определялось, надо думать, различием между подлинной (высшей) и лишь эмпирически наблюдаемой реальностью – между объективным знанием и субъективным видением»[129].