Татьяна Николаева - Непарадигматическая лингвистика Страница 21

– это хорошо известное для индоевропейских языков значение соединительности вроде латинского que ’и’;

– одновременно с этим присущее многим языкам значение уменьшительности.

8. Напротив, довольно единообразную семантику являет группа показателей с глайдовым переходом (средненебным) j-. Если не объединять его с i, как это делает В. М. Иллич-Свитыч, то семантика у этих показателей простая:

– быть реляционным показателем, проще говоря, выступать в функции относительного местоимения со значением ’ который, какой, что’;

– быть показателем уменьшительного или ласкательного суффикса (для имен).

Оба этих значения представлены во всех шести группах, или языковых семьях.

Как и для чередований с i (которое в индоевропейском, как пишет автор таблиц, первоначально передавало множественное число местоимений), В. М. Иллич-Свитыч предлагает для j в уральском и aj в семито-хамитском в обоих случаях значения выразителя форм косвенного падежа множественного числа.

Последние две группы – чисто вокального состава, без консонантной опоры.

9. Первая из них – это чередующиеся (по В. М. Илличу-Свитычу) гласные i/e.

Значение их прежде всего дейктическое – с той только разницей, что в одной группе языков этот элемент может указывать на ближайший предмет, а в другой – быть показателем отдаленного дейксиса.

Другой тип значения – запретительная или отрицательная частица, часть отрицательного глагола или даже форма отрицательного глагола.

Третье значение, выделяемое В. М. Илличем-Свитычем, это свойство быть суффиксом отглагольных и отыменных имен, суффиксом прилагательных. Судя по примерам, здесь выступает именно i, а не e, тогда как в значении отрицательном и запретительном выступает именно e. Так как из материала, приведенного в таблицах, остаются неясными ни позиция этого элемента в слове, ни хронология появления этой функции, то мы можем предположить, что третья функция есть по сути первая – так как именно этот показатель создал так называемые «полные», то есть определенные, формы славянских прилагательных.

10. Вторая вокалическая группа – это чередующиеся a/o. Здесь мы видим редкий случай полного функционального единства всех шести языковых семей: эти компоненты выполняют дейктическую и только дейктическую функцию: быть словом (или элементом слова) указательного значения.

Делать какие-либо обобщения по приведенным данным очень сложно. Прежде всего потому, что, как указывалось выше, поздние грамматикализованные формы и поздние функции сопоставляются с более ранними по относительной хронологии «на равных», а диахрония грамматикализованных форм в книге не представлена. Во-вторых, мы все-таки не знаем, чем обусловлены вокалические чередования и потому не можем оценить их важность. И, наконец, мы не можем иметь – как бы ни старались – представления о том, как членилось семантическое поле дейксиса в столь отдаленную эпоху.

И все-таки мы можем сказать следующее:

1. Несомненно, что число таких дейктических единиц невелико – в данном случае их примерно десяток.

2. Несомненно также, что внутри этого класса выделяется фонетическое ядро, компоненты которого близки друг к другу артикуляторно.

3. Несомненно и то, что наиболее активными функционально оказались элементы с опорой на сонорные звуки.

4. Отрицательно-запретительное значение связано в первую очередь с сонорными или просто вокалическими элементами.

§ 9. Неиндоевропейский пласт партикул

Наиболее интересными для сопоставления с индоевропейскими данными – как в плане контактном, так и с точки зрения позиций отдаленного родства – показались нам сведения о данных финно-угорских и енисейских языков. Однако почти вся существующая по этому поводу литература практически посвящена вопросам заимствования дейктических показателей из русского языка. (В дальнейшем мы подробнее остановимся в этом плане на работах М. Лейнонен.) Считается, – как это описано в литературе, – что только венгерский язык избежал в этом плане славянского влияния. На самом деле уже сама постановка вопроса о том, почему в одних языках частицы легко заимствуются, а в других эта сфера мало проницаема, заслуживает очень серьезного внимания. Например, не совсем ясно, почему славянские языки Балкан заимствовали многие компоненты коммуникативного фонда из турецкого и греческого, а чешский язык в этом отношении противостоял «частицеобильному» немецкому. Но это уже серьезные и иные вопросы контактологии.

Интересующий нас финно-угорский материал был извлечен в основном из монографии К. Е. Майтинской «Служебные слова в финно-угорских языках» [Майтинская 1982].

Эта насыщенная материалом книга, с одной стороны, демонстрирует со всей наглядностью глубинное, многолетнее и выношенное влечение автора к неким первичным единицам дейктического характера и искреннее желание выявить все эти единицы и их перечислить. С другой стороны, видно, что автор, как и многие лингвисты, о которых писалось выше, боится признать и принять существование этих первообразных элементов и хочет придерживаться традиционной точки зрения, что эти элементы откуда-то «произошли». Например, мы читаем в книге: «В финно-угорских языках первообразные частицы происходят: 1) от местоименных слов, 2) от словообразовательных суффиксов, 3) от звукосочетаний междометного характера, 4) от имен» [Майтинская 1982: 143]; «Вопросительные частицы возводятся к уральской указательно-местоименной основе Y» [Там же: 148]; «Усилительные частицы возводятся к уральскому *к-овому местоименному суффиксу» [Там же: 149].

Так, финская частица s– возводится автором к указательному местоимению se, марийская частица at – к указательному t-ово-му местоимению, удмуртская частица но появилась на базе n-ово-го указательного местоимения и под.

Но, с другой стороны, мы можем прочесть в этой же книге, почти на тех же страницах: «Эта общность указательных местоимений и указательных частиц отражает то древнейшее первичное состояние дейктических слов, когда указательные местоимения и указательные частицы еще не были разделены, т. е. одна и та же единица совмещала в себе обе функции» [Майтинская 1982: 146]. И даже прочесть такое «крайнее» высказывание: «Приведенные данные свидетельствуют о том, что праформы перечисленных частиц уже в обско-угорском языке-основе были частицами» [Там же: 151].

Однако несомненно, что удачной стороной книги К. Е. Майтинской является установка автора на расчленение (разбиение) поздних языковых дейктических и прономинальных комплексов на первичные минимальные единицы, которые приближаются по статусу (и даже облику) к нашим славянским партикулам. Так, например, расчленяется ею финская диалектная частица josko ’неужели’ < jo + s + ko. Соответственно расчленяется и финское joko ’неужели’ < jo + ko. В обоих случаях конечным элементом является вопросительная частица ko. Финское jopa ’даже’ тоже складывается из двух элементов: jo ’уже’ + pa. При этом многие финно-угорские компоненты коммуникативного комплекса получаются путем редупликации, удвоения. Таково, например, мансийское titti (здесь утроена первичная частица ti). Ср. с этим русские модели вроде то + тъ, къ + то + то и под.

В книге К. Е. Майтинской воспроизводятся списки частиц (партикул), которые она считает первообразными (правда, эти списки приводятся каждый раз все-таки с легкими изменениями). Это – основы на консонант с-, k-, j-, n-, t– и вокалическая первообразная частица Е. Поразительно, насколько этот приведенный список вполне согласуется с вычленяемыми индоевропейскими данными. Однако К. Е. Майтинская демонстрирует в своей работе и отличия финно-угорской системы. Во-первых, синтаксическая позиция указательного элемента в этих языках была (и есть) постпозитивной. Об этом будет сказано ниже в связи с частицей дак, о которой сейчас в литературе много споров. Во-вторых, она выделяет три вопросительных основы: ки, ки (при указании на человека) и гпэ (с фонетическими вариантами). Последняя партикула в индоевропейском не представлена. Наконец, к прафинно-угорскому состоянию К. Е. Майтинская относит и частицу ra (ее интересно сравнить с партикулой ro, приведенной выше в качестве первичной у Дункеля).

В этой же книге К. Е. Майтинской высказана интересная гипотеза о более позднем появлении семантики отрицания у так называемых n-овых частиц. Она пишет: «По-видимому, первоначально соответствующее n-овое слово использовалось для подчеркивания и выделения других слов. Особенно часто – при отрицании. Оно специализировалось, стало отрицательной частицей и утратило местоименную (а позднее – выделительную) функцию» [Майтинская 1982: 146]. Эта гипотеза позволяет объединить с отрицанием и славянский «дальний дейксис», приняв единое происхождение этих партикул[50].