Вера Харченко - О языке, достойном человека: учебное пособие Страница 23

Второй тип случившихся ограничений в осознании возможностей родного языка и соответственно второе направление обогащения лексикона – это наши самоограничения в средствах выражения эмоций.

Если мысль еще можно оставить невысказанной, то нахлынувшее чувство переполняет душу, настоятельно требуя слов. Между тем именно чувство оказывается в своеобразной западне. Междометия употреблять немодно. Высокие слова вызывают в лучшем случае усмешку аудитории. Диминутивы (голосок, сердечко, Андрюшенька) не то чтобы запрещены, но под подозрением чего-то такого фольклорного, древнего, сентиментально-старомодного...

Что остается говорящему? Остается – увы! – то самое сквернословие, о котором мы уже упоминали.

Есть много способов повышения квалификации, и один из них – присутствие на публичной защите диссертаций. В декабре 2001 года в Белгородском государственном университете проходила защита кандидатской диссертации Л.А. Евсеевой (Коломна, 2002). В диссертации исследовалась парадигма выражения эмоций в современном немецком языке. Сама формулировка темы работы натолкнула тогда нас на мысль о причинах тотального распространения сквернословия. Вслушавшись в формулировку темы, мы поняли, что носителю языка нужен не один-единственный способ выражения эмоций, а действующая парадигма выражения как сильных переживаний, так и «мимолетностей», «неуловимостей».

Где черпать языковые средства облагораживания собственных эмоций? Обычная, примелькавшаяся речь не годится, для эмоций нужен материал поэкспрессивнее. Когда мы внушаем (сначала старшекласснику, потом студенту – будущему филологу, журналисту, педагогу, политику), что, например, слово «доня» (дочь) – диалектизм, «дочурка» – диминутив, т.е. слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом, а «дщерь» – устаревшее слово, мы учим четкости научных понятий, научным выкладкам, но мы же произвольно и непроизвольно обворовываем речевые закрома личности.

Сокровища церковнославянского языка становились проводниками эмоций во время молитв.

Благослови, Боже, милуяй и питаяй нас от юности нашей… да преизобилуем во всякое дело благое.

Иногда импульсом позитивных эмоций становится контраст старинной мудрости (Бодрствуйте и молитесь!) и разговорной формы наречия: Пуще всего бодрись перед близкими. (Б. Шергин).

Приведем примеры, как эмоции включают такой прием, как авторское звукоподражание. Обвал хохота в зале означал успех комедии. В труппе Мольера этот эффект назывался «бру-га-га!»[34]. Чисто детская раскованность Юлия Кима всегда позволяла создавать нечто такое, что первоначально может показаться даже нелепым. В самом деле, ну что это: «А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк!..» Однако вот уже какое зрительское поколение не может забыть эту строку из захаровского мюзикла, роскошно спетую Андреем Мироновым, который не стал бы петь что попало. Теперь уже кажется, что никаким другим звуком, кроме как «бяк-бяк», и не передашь хлопанье бабочкиных крыльев. Но кто, как не Юлик Ким, мог расслышать его?» (Знамя. 2007. № 10. С. 90).

Еще один пример демонстрирует, как эмоции усиливаются от элементарного внимания к обычным словам.

Как хороши бывают названия инструментов: киянка, клямер, буравчик, вороток, пробойник (Д. Гранин. // Звезда. 2008. № 2. С. 48).

Наконец, включить эмоции помогает парадокс. В небольшом рассказе М. Пришвина «Обеденный перерыв» мать пятерых детей спрашивают, не тяжело ли ей. «– Это вы от слабости так говорите, – сказала мать, – а мне самой легко. Мы же с мужем согласно живем, радуемся каждому нашему ребенку, и всех любим ровно, а каждого больше. – Как это? – спросила Дуся. – Очень просто, – ответила мать. – Жизнь идет своим чередом, а сам все чего-то лучшего ждешь, на что-то надеешься: вот он, новенький, и что-нибудь несет же с собой в мир новое – небывалое. И оттого у матерей получается, что всех любишь ровно, а каждого больше»[35].

Третий тип ограничений сегодняшнего дня, урезающих наш лексикон, – это требование изымать из речи иностранные слова, заменять их русскими аналогами.

Это требование уходит в глубину веков. П.А. Вяземский не любил слово «талант». В.И. Даль ратовал, в частности, о замене слова «инстинкт» словом «побудка». Н.В. Гоголь писал, что русский язык поражен болезнью чужеземствования.

История вопроса, т.е. история неприятия «иностранщины» своей затянувшейся длительностью и пульсирующей интенсивностью наводит на мысль, что борьба идет с ветряными мельницами, что сам вопрос не вполне корректно поставлен. Иностранные слова не виноваты в том, что мы не интересуемся родными корнями. У нас должен быть всегда под рукой синонимический ряд из своих и чужих слов, должна быть наготове парадигма возможностей выразить мысль, обозначить предмет. Набор синонимических средств в идеале мы должны знать по максимуму. И только тогда выбор слова будет свежим, неожиданным, что всегда украшает слово, и достойным, что всегда украшает говорящего.

Любому языку на всех этапах его развития нужен полноводный приток иноязычной лексики. Мы убедились в этом в 1989 – 1990 гг., когда исследовали «Словарь русского языка XI – XVII вв.» (издание было приостановлено тогда на XVI томе). Удивляло тогда количество заимствований. И что же? Часть слов осталась в языке, а не менее значительная часть иноязычных обитателей словаря со временем из актива языка исчезла. Вот почему мы несколько скептически воспринимали народные страдания по поводу распространившихся слов ваучер, имидж, консенсус и мн. др.

Мы занимались тогда подсчетом однозначных, двузначных, трехзначных... (и далее до 15 значений!) слов в историческом прошлом языка и в современном русском языке (на ограниченных соответствующих участках словарей), в результате чего было обнаружено, что процент, доля однозначных, двузначных, трехзначных и т.д. слов есть величина, близкая к константе.

Представим в урезанном виде полученные данные.

Таблица 2

Таблица 3

Дважды проведенные подсчеты продемонстрировали, что для нормального развития языка в его арсенале до 70% слов должны быть однозначными, потому и необходим поток заимствований, являющихся первое время, как правило, однозначными, моносемичными. Заимствование – живая жизнь языка, но и любому говорящему абсурдно ограничивать свой лексикон, запрещая себе использование иноязычной партитуры.

Иностранные слова, помимо «обозначенческих» задач (новые предметы провозят через кордоны соответственно и новые слова!), обладают тремя преимуществами.

Первый выигрыш в том, что иноязычные слова не отягощены ассоциациями, поэтому при всей своей трудности и подчас «невыговариваемости» это... легкие слова. Сравним. С одной стороны, прегнантность образа, т.е. его яркость, насыщенность, «беременность» смыслами. Прегнантность, может быть, для восприятия на первых порах словечко трудноватое, но при этом – парадокс! – легкое, еще не перегруженное устоявшимися восприятиями. С другой стороны, возьмем такое русское слово, как перестройка, которое тянет за собой тяжелый эшелон неоднозначных ассоциаций и коннотаций (созначений).

Второй выигрыш при владении иностранным словом в том, что иностранное слово – ценное сырье для создания, возделывания новых метафор. Например: «супермаркет новых идей». Мы специально привели не самую яркую метафору, чтобы показать не степень эффекта, а направление поиска эффекта на вечно новом языкотворческом пути.

Дело все в том, что метафоры – продукт скоропортящийся, ими надолго не запасешься. Хотя существует когорта древнейших метафор (свет, сокол, пес), но вместе с тем и художественный текст, и газета, и спонтанная речь – это не утихающее, не останавливающееся производство новых переносных смыслов, в том числе на базе иноязычного материала. Иногда даже одной-единственной зарубежной метафорой не ограничиваются, как, например, в следующем отрывке, где страх перед крысами усилен «страхом» перед целой триадой заимствованных слов – характеристик. «О крысах рассказывают много страшного, причем это большей частью правда. Крысы – сталкеры мира четвероногих, диггеры, дайверы поневоле. Суровая жизнь на задворках цивилизации, среди ужасающих и опасных отбросов человеческого бытия, сделала их прагматиками, лишенными предрассудков» (А. Шмелева).

Поиски нового метафорического сырья зарубежной выработки свойственны и другим языкам, причем поиск захватывает даже имена собственные. Так, массовую культуру во Франции называют «Макдональдс мысли».

Третий тип выигрыша, который дает знание иноязычных слов, в том, что иноязычное слово открывает возможность употребления его в статусной функции. При выступлении с трибуны бывают ситуации, когда необходимо незаметно проявить свою эрудицию, образованность, осведомленность.