Альфред Барков - Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова Страница 26

Трудно, конечно, сказать, читал ли Булгаков эту статью Айхенвальда, хотя его сборники издавались несколько раз. В принципе, это не так уж и важно: главное в том, что заключенные в горьковской пьесе идеи привлекали к себе внимание, комментировались. В частности, в подготовленной специально для первого издания «Большой советской энциклопедии» статье о Горьком (этот 18 том вышел из печати в 1930 году) А. В. Луначарский тоже упомянул об этой пьесе: «Горькому часто бросалось в глаза, что „дети солнца“, люди, которые живут интересами науки и искусства, изящной жизнью, представляют собой однако, этически безобразное явление на фоне миллионов „кротов“, живущих жизнью слепой, грязной, нудной». Как можно видеть, под пером Луначарского уже само понятие «дети солнца» приобрело обобщенный, нарицательный смысл. А «Большая советская энциклопедия» – простите, куда уж больше? Так что в тех читательских кругах тридцатых годов, которым адресовался роман Булгакова, само упоминание о гомункуле должно было вызвать непосредственную ассоциацию с именем Горького.

Если после всего сказанного возвратиться к сентенции Горького «Человек должен… создавать свои новые законы природы», то упоминание в романе о «гомункуле» приобретает еще один подтекст – сама идея создания законов природы, как и гомункулов, абсурдна по своей сути.

Следует отметить, что «Мастер и Маргарита» – не первое произведение, в котором Булгаков полемизирует по этому поводу. До этого было «Собачье сердце» с недвусмысленной отповедью горьковским попыткам стать современным Фаустом, создав социалистического гомункула (зачем создавать его, такого вот выродка, если его может родить любая баба – разве не об этом повесть? Вернее, в том числе и об этом…). С точки зрения Булгакова, носиться с такой идеей может разве что очень уж «романтический» Мастер. Да и то – «романтический» со слов сатаны Воланда.

…Впрочем, минутку, – не только Воланда: «Загадочный вы человек, – сказал он мне шутливо, – в литературе как будто хороший реалист, а в отношении к людям – романтик». Это – характеристика, данная Горькому Лениным, она содержится в знаменитой и неоднократно издававшейся при жизни Булгакова статье Горького.

Запомните, читатель, этот факт – мы к нему еще возвратимся.

Глава XVII. «Ненавистен мне людской крик»

– …Но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

Как-то так получилось, что приведенную выдержку, характеризующую Мастера как душевно черствого человека, булгаковеды урезают до отрывка, который начинается со слов «Я, знаете ли…» и заканчивается «какой-нибудь крик»[154]. Такое усекновение позволяет трактовать смысл всей фразы в «ортодоксальном», неизменно позитивном смысле, чтобы сохранить ореол «светлого образа».

В первой полной редакции романа из этого места урезать вовсе нечего – там все абсолютно ясно: «Но вы, надеюсь, не буйный? – вдруг спросил тот. – А то я не люблю драк, шума, и всяких таких вещей»[155]. Никакой патетики. Так что давайте не будем пользоваться ножницами и воспримем всю фразу такой, какой она является на самом деле – не делающей Мастеру чести.

При таком подходе не может не обратить на себя внимание следующая запись в дневнике К. Чуковского от 1 мая 1921 года[156]: «Из Дома Искусств – к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. „Этих я не подпишу. Нет, нет!“ И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей. Он оставался непреклонен».

Так сложилось, что, когда почти через полтора десятка лет запретили печатать «Крокодила» самого Чуковского, Корнею Ивановичу пришлось уже на себе испытать черствость Горького: «Единственный, кто мог защитить „Крокодила“, – Горький. …Но Крючков не впускает меня к Горькому, мне даже и пробовать страшно»[157].

О том, что отмеченные Чуковским случаи отказа Горьким в помощи писателям не были единичными, свидетельствуют и воспоминания Н. Я. Мандельштам:

«В начале тридцатых Бухарин в поисках „приводных ремней“ все рвался к „Максимычу“, чтобы рассказать ему про положение Мандельштама – не печатают и не допускают ни к какой работе. О. М. тщетно убеждал его, что от обращения к Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со штанами: О. М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды… Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: „Обойдется“… До этого случая он никого не оставлял без брюк… Бухарин не поверил О. М. и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: „А к Максимычу обращаться не надо“… Сколько я ни приставала, мне не удалось узнать почему»[158].

А вот как Надежда Яковлевна оценивает позицию Горького в связи с арестом мужа:

«Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи… Могли арестовать его и за пощечину Толстому. Получив пощечину, <…> Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы – Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: „Мы ему покажем, как бить русских писателей“… Эту фразу безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда представляли. Есть широкая тенденция сделать из Горького мученика сталинского режима, борца за свободомыслие и за интеллигенцию. Судить не берусь и верю, что у Горького были крупные разногласия с хозяином и что он был здорово зажат. Но из этого никак не следует, чтобы Горький отказался поддержать Толстого против писателя типа О. М., глубоко ему враждебного и чуждого. А чтобы узнать отношение Горького к свободной мысли, достаточно прочесть его статьи, выступления и книги»[159].

В этих же воспоминаниях приводится и другой случай, характеризующий «ненавидящего людской крик» МАСтера СОциалистической ЛИТературы; на этот раз речь идет о расстреле Гумилева:

«Что же касается Горького, то к нему действительно обращались <…> К нему ходил Оцуп. Горький активно не любил Гумилева, но хлопотать взялся. Своего обещания он не выполнил: приговор вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький еще даже не раскачался что-либо сделать…»[160]

Такое же бездушное отношение Горького к судьбам людей отмечают в своих воспоминаниях В. Ходасевич, Н. Берберова, другие общавшиеся с ним в первые послереволюционные годы литераторы. В частности, А. Штейнберг вспоминает, что наряду с благожелательностью Горького, его готовностью спасти и накормить ученых и литераторов в нем сосуществовал и самодовольный барин, не гнушавшийся деликатесами во время общего голода. Когда его умоляют спасти оклеветанного, Горький лениво цедит сквозь зубы: «Пусть не делает глупостей!». Речь между тем шла о человеке, у которого ампутированы обе руки, а обвиняли его в том, что он якобы собственноручно написал контрреволюционную листовку[161].

А вот что думает о своем былом кумире один из тех, кого прозвали «подмаксимками», – Леонид Андреев, характерное письмо которого Горькому приводит В. В. Вересаев[162]:

«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобой откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, – и говорил с тобою только о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться – кончать мне с собой или нет».

Надо полагать, что Вересаев уже самим помещением этого письма в свою книгу достаточно ясно выражает и свое личное отношение.

Здесь же следует отметить, что авторы всех приведенных выше выдержек, за исключением А. Штейнберга, принадлежали к кругу общения Булгакова. Кроме этого, с семьей Булгаковых поддерживала отношения и А. Ахматова, которая могла рассказать не только об эпизоде с расстрелом Гумилева, но и практически все то, что К. Чуковский фиксировал в своем дневнике.

Относительно взаимоотношений самого Булгакова со «Сталиным советской литературы» следует отметить, что, несмотря на весьма ограниченный объем сохранившихся свидетельств, не вызывает сомнений, что эти отношения вряд ли можно назвать сердечными. Булгаков обращался несколько раз к Горькому с просьбой о ходатайстве в отношении выезда за границу, но ответа не получил. Это явилось причиной того, что, когда умер М. А. Пешков, Булгаков счел неудобным направлять Горькому соболезнование.