Лев Успенский - По закону буквы Страница 27

Гораздо менее резонно (если стоять на этой точке зрения) поступили те ученые, которые в 1758 году разбили букву И на И, I и «ижицу».

Мне вздумалось напомнить вам некоторые «поэтические образы» и языковые тропы, связанные с буквой I, теперь уже почти никому, кроме тех, кто имеет дело с книгами старой печати, не знакомой.

Во французском языке, да и вообще во всех пользующихся латиницей языках образ «и с точкой» и «точки над и» вполне осмыслен и законен. Когда А. Мюссе говорит, что «над пожелтевшей колокольней луна подобна точке над «и», каждый его читатель представляет себе единственно возможную форму латинского строчного i. Образ Мюссе сохранил полную силу свою и для читателя — нашего современника, если он западноевропеец.

Когда Достоевский писал, «неужто нужно размазывать, ставить точки над «и», он тоже мог уверенно рассчитывать на «со-понимание» своего тогдашнего читателя: для того времени образ «и десятеричного» был законен, привычен и близок. Но интересно, как сильна языковая инерция. С момента, когда была поставлена последняя «точка над «и» в русском письме, прошло уже по меньшей мере 45–50 лет (некоторые «староверы» еще в 1925 году продолжали писать «по-дореволюционному»), а мы и сейчас преспокойно и охотно говорим и пишем: «пора поставить точки над «и», призывая к самым решительным выводам из какого-либо факта. Не то удивляет, что такая метафора срывается с языка или пера у стариков вроде меня, переставивших за первые 18 лет своей жизни сотни тысяч этих пресловутых точек. Нет, весьма спокойно употребляют тот же образ и совсем молодые люди, в глаза не видевшие «и десятеричного», да нередко и не настолько хорошо знающие латиницу, чтобы слово «и» вызывало в их представлениях образ i…

Суд российских письмен

У Ломоносова есть неоконченное, к сожалению, произведение, широкой публике мало известное. То, что великий русский энциклопедист не довел эту работу до конца, тем огорчительней, что в ней он намеревался свободно и полно выразить свои взгляды на живые соотношения между русскими буквами и русскими звуками.

То, что дошло до нас от этого произведения, носит, по обычаям того времени, достаточно замысловатое, а по нраву самого автора — довольно ироническое заглавие: «СУД РОССИЙСКИХ ПИСЬМЕН ПЕРЕД РАЗУМОМ И ОБЫЧАЕМ ОТ ГРАММАТИКИ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ».

Как обещано заглавием, в «пьесе» действуют «персоны» — Обычай, Разум, Грамматика и, кроме них, Сторож, а также множество букв российской азбуки, занятых, наподобие бояр еще очень памятной в ломоносовские времена допетровской Москвы, местничеством, самолюбивыми перекорами и соперничеством по части возможно более «хлебных» и «тёплых» мест в правописании.

Суд начинается с того, что важный вельможа Обычай, заслышав некий шум за сценой, спрашивает у Сторожа: в чём там дело?

Оказывается: «Пришла боярыня, которая завсегда в белом платье с чёрными полосами ходит и одно слово говорит десятью».

По этому краткому, но выразительному описанию и Обычай и Разум — оба судьи — легко догадываются: «Никак госпожа Грамматика?»

Уже самое начало показывает, что жанр, избранный Ломоносовым для своего сочинения, есть жанр отнюдь не академически строгий, а скорее развлекательный.

Сразу же выясняется, что у обоих Судей нет особой «предилекции» к этой даме.

«Куда какая досада! — говорит Обычай. — Она, право, весь день проговорит, да и того на одно правописание недостанет.

Наверное, устами Обычая говорит тут сам Ломоносов. Не то чтобы он был противником науки Грамматики; ему надоели бесконечные споры по грамматическим пустякам с его оппонентами Тредиаковским и Сумароковым, да и с более мелкими чинами «де Сьянс Академии».

«На одно правописание? — подхватывает ироническое замечание Обычая Разум. — Нет, сударь, она имеет такое особливое искусство, что об одной запятой может написать великую книгу…»

Обычай горько жалуется, что «непостоянная госпожа Мода» мешает ему «удержать и утвердить в прежнем своем добром состоянии, что от меня зависит», «стараясь все то развратить или и вовсе отменить, что я уже давно за благо принял»…

…Сторож меж тем у входа ведет борьбу, не пуская в «зал суда» просительницу. Грамматика рвётся в суд, утверждая, что ее «дело есть нужное». «Пусти её», — приказывает Разум.

Добившись своего, Грамматика требует вмешательства Суда в дела её подчинённых и подданных — «письмен». Положение тревожно: «Письмя письменем гнушается, письмени от письмене нет покою, письмена о письменах с письменами вражду имеют и спорят против письмен».

«Мы, — не без яда отвечает Разум, — знаем, сударыня, давно твои спряжения и склонения».

Обычай приказывает: «Пожалуй, говори как водится…»

Выясняется грустная картина.

«Российские письмена давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств. Каждое представляет свое преимущество. Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, и почти все старинною своею фамилиею. Сего… их несогласия… прекратить невозможно».

Судьи, естественно, хотели бы увидеть тяжущихся, но со слов Грамматики выясняется, что это сложно. Буквы «существуют в разном образе». На улице можно видеть их «в широких шубах, какие они носят в церковных книгах», а в горнице «предстанут в летнем платье, какое надевают они в гражданской печати». Буквы, оказывается, могут ходить на ходулях, «как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают». Буквы… «наденут на себя ишпанские парики с узлами, как они стоят у псалмов в начале, а женский пол суриком нарумянится…». «Наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят (они) к вам, сцепившись как судьи одним почерком[5] крепят указы…»

Эту цитату я привёл, чтобы показать вам, что Ломоносов здесь имеет в виду именно буквы, а никоим образом не звуки русской речи. Его интересует именно графика, а не фонетика языка, и все споры, которые придется разбирать Разуму и Обычаю, суть споры графические, «азбучные», а не фонетические.

Я уже говорил, что чёткое различие букв и звуков дело сравнительно недавнего времени; в старину эти понятия смешивались, и сам Ломоносов был в этом смысле «не без греха».

Но в данном случае никак нельзя заподозрить, чтобы, пишучи «буквы», или «письмена», ученый мог подразумевать звуки, с ними связанные. Он описывает разные стили и шрифты — церковных книг, гражданской печати, даже вяземских пряников. Он говорит о «буквах на ходулях» и о «нарумяненных суриком»; а ведь самое слово «миниатюра» когда-то по итальянски значило «заставочная, окрашенная суриком в красный цвет буква». В одном только случае он намекает, что «письмена» могут хвастаться «приятными голосами»: вот тут речь зашла о звуках, но видно, что Ломоносов четко отличает их от самих «письмен», рассматривая звуки лишь как атрибут этих последних…

Вот между письменными знаками и имел он в виду устроить «судебный процесс».

Огорчительно лишь, что как раз с того места, где «Суд» предложил ввести в зал тяжущиеся стороны, задуманное Ломоносовым произведение и претерпело крушение. От него остались лишь наброски сооружения, местами весьма любопытного и поучительного, местами — смешного. Приведу сохранившиеся фрагменты текста.

«Первый А хвалится первенством в алфавите: Аполлон — покровитель наук, начинается с А; жалуется на О, что он был у евреев только точкою и ставился при других литерах внизу; когда же греки по рассуждению своих республик малых с великими сверстали, то и его с нами сравнили…»

Понять эту претензию можно. Как мы уже, наверное, теперь хорошо помним, «алеф», предок греческой «альфы» и нашего А, был «правофланговой буквой» в азбучном строю. Другой вопрос, что в той древности он означал вовсе не «а», а совсем на «а» непохожий звук, притом не гласный. Этого ломоносовский Аз помнить не желает.

Буквы же, соответствовавшей О, у древних финикийцев не было, да и быть не должно было. Ведь финикийская азбука не знала знаков, передававших на письме гласные звуки. Вначале даже никаких намеков на существование их между согласными не делалось; позднее их присутствие стало означаться диакритическими значками, точками подбуквами… Видимо, на это обстоятельство и намекает заносчивый «потомок алефа».

Любопытен проскользнувший здесь по буквенному поводу намек на достоинства разных политических устройств. Ломоносов по меньшей мере без осуждения говорит о временах, когда греки «великих с малыми сравняли». Можно уверенно сказать, что безнаказанным такой намёк на демократизм республиканской Греции мог проскочить только в рассуждении о буквах.