Дмитрий Спивак - Как стать полиглотом Страница 27

Перейдя по мосту от Университетской набережной к Эрмитажу, можно было зайти туда и встретиться с В.В. Струве. По новым языкам Струве уступил бы пальму первенства коллегам по увлечению. Но вот древние языки были его царством. Кто лучше его мог перевести для нас речь древнего египтянина, перса, вавилонянина, хетта или шумера? Но и Струве не отгораживался от жизни. Много сил отдал он сохранению сокровищ Эрмитажа для будущих поколений в ту непростую эпоху.

А наискосок от музея через площадь просматривается импозантное здание Капеллы, на фронтоне которого написаны имена композиторов прошлого. И мы в этой связи не можем не вспомнить И.И. Соллертинского, организатора музыкальной жизни довоенного Ленинграда. За массой дел он не находил времени для систематических занятий языками, так что приходилось писать дневник по-старопортугальски, лекции при согласии слушателей читать по-французски или итальянски, а во время болезни заниматься японским. Что делать, надо же как-то поддерживать свои 32 языка! Коллеги вспоминают, что в ведомости на получение зарплаты Иван Иванович по забывчивости расписывался то греческими, то санскритскими буквами.

Трудно поверить, что за кем-то из этих удивительных людей вполне можно было стоять в очереди в магазине, с кем-то из них разговориться в вестибюле библиотеки или просто поздороваться на набережной Невы промозглой поздней осенью.

Так или примерно так говорил автор этих строк своему собеседнику, крупному седому мужчине, проходя мимо каменных сфинксов таким же холодным и пасмурным ноябрьским вечером 1972 года. С ним время от времени здоровались знакомые и совсем незнакомые люди. Моим собеседником в тот вечер был Л.В. Успенский, замечательный ленинградский писатель и одновременно достойный представитель второго поколения ленинградских полиглотов. Приняв из рук первого поколения эстафету культуры нашего города, они развили ее и защитили в огне войны и блокады. И в жизни Успенского языки не играли какой-то особой роли, а просто вплетались в его повседневные занятия. Интересна переписка Льва Васильевича с Г. Уэллсом. В одном из писем русский писатель под звуки артобстрела напоминал английскому коллеге, как наша страна закрывала собой Европу от монголо-татарского нашествия, и настаивал на необходимости открытия второго фронта. Уэллс соглашался с Успенским и заглядывал в будущие времена дружбы и мира. «Этот важнейший труд по пробуждению Нового Мира, – писал он, – надо вести на всех языках Земли».

Мы обсуждали со Львом Васильевичем главу из его ккиги «Записки старого петербуржца», где говорилось о своеобразной культуре финского населения Петрограда. В городе было около 5 тысяч извозчиков-финнов – «веек», и на масленицу улицы наполнялись ни на что не похожими лохматыми чухонскими лошадками, расписными повозками и звуками северных песен. Селились они вместе, в основном поближе к родным деревням, севернее Финляндского вокзала, на Выборгской стороне, с седоками объяснялись на причудливой смеси русского и финского языков – «ингерманландско-русском» наречии.

Я как раз писал книгу о полиглотах и говорил, что с «веек» нужно будет начать главу о народном, стихийном многоязычии нашего города. «Ну что же, батенька, это совсем неплохая идея, – воодушевился пожилой краевед, – но почему только русско-финские контакты? Вот посмотрите». Мы остановились и стали вглядываться в огромное синее пространство, где в сумерках Нева сливалась с небом, и можно было лишь угадывать вдали Охтинский район. «Вот, например, Охта. Очень скоро лед Невы окрепнет, так что за какой-то час по нему можно будет добраться оттуда прямиком до центра города. В старину так и делали его своеобразные жительницы. Помните об их культуре?»

Пришлось признаться, что не помню. А зря – это очень интересная страничка истории. По городским преданиям, находящим, впрочем, подтверждение в краеведческой литературе, на Охте с петровских времен поселялись корабельные мастера – голландцы с семьями. Вот и сложилась там культура, обогатившаяся кое в чем и от гостей. Так, считалось, что молоко и масло надо покупать у охтинок. Они привозили товар по льду Невы и в момент распродавали его. На них всегда были синие чулки, красные башмаки, и говорили они очень своеобразно. Старожилы Ленинграда, может быть, еще помнят слышанный в детстве охтинский выговор.

«Впрочем, почему только голландцы? – Мой собеседник повел рукой направо. – Вот набережная Красного Флота, раньше называвшаяся Английской. И это не случайно. В Петербург в иные дни приходило до полудюжины английских кораблей. Многие пассажиры просто доставляли товар и отправлялись домой. Но многие и оставались, оставались навсегда. Среди приезжих были квалифицированные ремесленники, аптекари, хлебопеки. Шло взаимное обогащение культур. В заселяющихся кварталах появлялся и своего рода смешанный говор.

Наибольшей была немецкая община. Немцы имели собственные газеты и театры, кофейни и мастерские. Селились они и через реку напротив Обуховского завода, и у Казанского собора, и в районе Лесного. Были кварталы и поменьше – французский или шведский». – «Не отсюда ли Шведский переулок в центре Ленинграда?» – заинтересовался я. «Вполне возможно. Впрочем, не буду лишать вас удовольствия самому докопаться до этого. Важно то, что такие кварталы никогда не были изолированы от внешнего мира. В них кипела многоязыкая речь, и следы их контактов в чем-то определили облик нашего города – можно сказать, огромного полиглота». – «Красиво звучит – „огромного полиглота“. Но действительно ли так много жителей нашего города владело языками? – спросил я. – Попробуем прикинуть. В отдельные периоды истории его население, говорившее на иностранных языках, могло достигать пяти–десяти процентов. Возьмем последнюю, заведомо завышенную цифру. Прибавим к ней приезжих с востока, говоривших, допустим, по-татарски. Учтем и образованных русских, знавших иностранные языки. Все вместе составят не более двадцати процентов. Остается добрых четыре пятых». – «Да, и прекрасные четыре пятых – те, что своими руками построили город на Неве. А рабочих на строительство сошлось видимо-невидимо, со всех концов России. Кстати, какой говор вы замечаете у меня в речи?» Я помедлил: «Может быть, что-то новгородское?» – «Почти угадали – псковской диалект. А диалектов этих в городе звучало несметное множество».

Лев Васильевич был прав. Дело в том, что уроженцы разных губерний разграничивали между собой, так сказать, сферы влияния, и поэтому люди одной профессии обычно говорили на одном диалекте. Представьте себе такую вот красочную картину.

Предположим, нужно было прокладывать улицу – может быть, ту, на которой вы сейчас живете. Первыми приходят, конечно, мостовщики и каменщики – слышен отчетливый ярославский или олонецкий выговор. Почти одновременно с ними появляются плотники – звучит владимирская речь. Затем черед доходит до маляров – и за версту слышится костромской говорок. Все кучера и дворники – туляки. Ну а увидел сапожника – жди тверского выговора. И все они находили общий язык, перенимали друг у друга сочные присловья, замысловатые обороты речи, интонации. Так кто осмелился бы сказать, что эти самые 4/5 населения не знали языков? И мы с полным правом можем заявить, что ленинградцы – наследники славных языковых традиций, которые стыдно было бы забывать!

Простившись со своим собеседником, я еще долго гулял по городу, думал о его истории, любовался знакомыми площадями, которые преобразил пошедший густой и мягкий снег. А лучше бы поспешил домой и записал беседу подробнее. Но нет, по молодости и легкомыслию сделал это лишь по прошествии изрядного времени. Вот почему так мало замечаний Льва Васильевича я смог запомнить дословно и соответственно передать в кавычках. Однако общий тон и предмет разговора выражены мной точно, не считая отдельных фактов, которые пришлось восстанавливать как по «Запискам старого петербуржца», так и по прекрасной книге А. и М. Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург» (эти издания я всячески рекомендую читателю). Да, надо записывать такие встречи…

Эта мысль снова пришла мне в голову, когда я начал собирать воспоминания о полиглоте довоенного времени Василии Ерошенко. Чем же он он интересен? Ерошенко объездил весь мир, изучил десяток языков, получил первый приз на конкурсе эсперантистов за свои стихи на этом языке. Личность, конечно колоритная, скажете вы, но после тех полиглотов, о которых мы уже читали… Все так, если бы не одно маленькое но: Ерошенко был… слепым. Не правда ли, трудности языков и далеких путешествий приобретают совсем иной смысл? Так вот, повстречавшись как-то на Невском со знакомым полиглотом, я посетовал на недостаток живых записей, сохранивших впепечатление от личности этого человека. «Дело поправимомое, – ответил мой знакомый, – с людьми, помнящими Ерошенко, вполне можно встретиться. Тебе что-нибудь говорит имя Пауля Аристэ?» Ну, кое-что я, конечно, слышал. Это известный эстонский ученый, занимающий в духовной жизни народа Эстонии примерно такое же место, какое занимает Д.С. Лихачев в жизни русского народа.