Александр Мелихов - Былое и книги Страница 27

И это пишет человек, давно смирившийся с тем, что в Освенциме не продавались практически только те, кого не покупали: даже немногочисленные герои сопротивления могли вести свою подпольную деятельность, лишь в той или иной степени становясь подручными убийц. Однако увертки тех, кому физически ничего не угрожает, вызывают в нем бессильный гнев. Жаль, что химик Примо Леви не додумался ввести такое понятие, как удельная подлость: величина совершенной подлости делится на величину принуждавшего к ней давления, – возможно, по этому параметру самыми большими подлецами оказались бы не члены «спецкоманд» из заключенных, обслуживавших крематории, а мирные немцы, умевшие не задумываться, куда вдруг исчезли евреи и откуда взялись поношенные вещи; мирные французы, кормившие и поившие гитлеровскую армию; мирные американцы, установившие издевательские квоты для еврейской иммиграции, но постаравшиеся даже их реализовать на десятую долю…

Вполне возможно, что по коэффициенту удельной подлости наставники серьезно обошли бы воспитуемых, однако ни малейших признаков раскаяния ни за кем из них не замечено. И вообще каяться начали только те, за кем нельзя было найти совсем уж никакой вины. Они и впрямь слегка покаялись в чужих грехах, перед тем как выбросить их из головы.

В своем основательном и глубоком послесловии «Свидетель, каких мало» известный социолог Б. Дубин отмечает, что холокост «вовсе не относится для сегодняшних россиян к решающим событиям XX века, к его крупнейшим катастрофам». Я же со своей стороны могу добавить, что для европейцев холокост еще и относится к числу катастроф смертельно надоевших, тех катастроф, по поводу которых в официальной обстановке нужно постоянно демонстрировать постную мину, чтобы в своем кругу изредка давать волю истинным чувствам («Да сколько же можно об этом твердить, в конце-то концов!»). Попутно отводя душу на преступлениях израильской военщины.

Да, да, постоянные преувеличения злодеяний Израиля европейской печатью – расплата за принудительные поклоны, которые та же самая печать вынуждена отбивать жертвам холокоста. И это, увы, тоже нормально: для каждого человека главными событиями являются события его собственной жизни. А следовательно, и собственного народа.

Попытки же заставить людей жалеть кого-то больше, чем хочется, могут вызвать лишь неприязнь и к воспитателям, и к тем несчастным, принудительного сочувствия к которым они добиваются. Эгоизм – свойство человека, позволившее ему выжить среди ужасающих испытаний, от начала времен ниспосылаемых щедрым провидением, и отказаться от него человеку немногим легче, чем отказаться от пищи и воды.

В человеческом мире нет ничего ненужного – все, что делается многими в течение долгого времени, делается с какой-то важной целью. Важную функцию в лагерях уничтожения выполняла и «бесполезная жестокость». Она должна была расчеловечить будущих жертв, сделать их отвратительными: это не люди, это свиньи. Для этого и нужно было – надо не надо – раздевать их догола, лишать отхожего места, чтобы им приходилось справлять нужду где придется. Можно ли держать за людей существа, для которых одна и та же посудина становится то ночным горшком, то емкостью для супа, которых отсутствие ложки заставляет лакать по-собачьи (после освобождения Освенцима на складах были обнаружены десятки тысяч пластиковых ложек). Штагль, комендант Треблинки, выразился с предельной ясностью: заключенных следовало лишить человеческого облика, чтобы убийцам было легче их убивать. Этой же цели служила и утилизация трупов – окончательному превращению в «человеческий материал».

Экономические потребности очень часто, если не как правило, прикрывают потребности психологические. Примо Леви не первый, кто отмечает, что труднее было сломить людей, обладающих верой – религиозной или политической: воодушевляющие иллюзии – тот невидимый озоновый слой, который защищает нас от безжалостного света правды, от ужаса нашей беспомощности и эфемерности. Зато нет и таких жестокостей, на которые люди не решаются, когда чувствуют опасность для своих спасительных грез, – тут-то и начинаются расправы с еретиками, с уклонистами… Собственно, и уничтожение евреев было защитой воодушевляющих химер немецкого народа.

Для каждой системы воодушевляющих иллюзий обычно имеется три главных источника опасности – так сказать, разрушительная триада: обновление образа жизни, приток носителей иной культуры (иных сказок) и рационалистический скепсис. Это и есть три источника фашизма, и евреи, на их беду, оказались причастными ко всем трем.

В этой стандартной ситуации и был запущен стандартный механизм – оборонительная триада, при помощи которой люди во все времена защищали и будут защищать свои воодушевляющие фантазии: 1) чтобы развязать себе руки, успешного конкурента объявляют врагом; 2) чтобы обесценить его мнение, его упрощают и «опускают» – лишают высоких мотивов, превращая его в сгусток корысти и злобы; 3) чтобы защитить себя от сострадания, его расчеловечивают – лишают даже и человеческого облика.

Этот механизм так прост, надежен и бесконечно воспроизводим, что на простые вопросы Примо Леви напрашиваются такие же простые ответы.

Запомнит ли мир ужасы холокоста? Не запомнит, ибо помнить о них слишком мучительно. Извлечет ли из них уроки? Не извлечет, ибо они разрушат защитный слой утешительных иллюзий. Может ли это повториться? Сколько раз потребуется, столько раз и повторится. Разрушительная триада всегда будет порождать оборонительную: объявить врагом, опустить, расчеловечить.

Можно по этому поводу сокрушаться, можно негодовать, но так было, есть и будет – немцы всего лишь показали, на что способны нормальные приличные люди. Никакая умирающая химера не станет церемониться, стараясь нанести последний и решительный удар. В нашей власти лишь не дразнить ее сверх того, что с нею проделывает естественный ход вещей. В кризисной ситуации, когда народ подвергается мощному воздействию двух первых источников разрушительной триады – мучительному обновлению и массовому притоку чужаков, – осмеивать его защитные иллюзии означает по мере сил приближать триаду оборонительную.

В кризисной ситуации не нужно подвергать людей экзамену на великодушие, терпимость и самокритичность – они еще ни разу его не выдержали, вот, пожалуй, тот главный «урок холокоста», в котором укрепил меня Примо Леви.

Суд народов и месть одиночек

Суд народов начали готовить еще тогда, когда не было никакой уверенности, состоится ли он вообще и кто кого будет судить: уже 14 октября 1942 года советское правительство в заявлении «Об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершаемые ими в оккупированных странах Европы» потребовало создания Международного военного трибунала. В октябре же 1943 года на совещании в Москве союзниками было принято решение о безусловной вине немецкой стороны. Понимая, что принципы либерального правосудия требуют презумпции невиновности даже для самого дьявола, Черчилль подчеркивал, что это должен быть не юридический, но политический суд. То есть руководствоваться он должен целесообразностью, а не надгосударственными законами, к тому же несуществовавшими: подписывая какие бы то ни было международные конвенции, ни одна сторона не предоставляла партнерам права казнить себя.

На Нюрнбергском процессе союзники и вели себя по-джентльменски, стараясь не касаться неудобных вопросов. Они не напоминали нам о пакте Молотова – Риббентропа, мы им – о Мюнхенском сговоре. Ну и еще о кое-каких мелочах типа «чрезмерного использования силы» по отношению к Дрездену или Хиросиме, интернирования «неблагонадежного» населения или использования принудительного труда. Однако немецкие крючкотворы еще в те годы начали указывать на отступления от привычных правовых принципов: судьей не может быть потерпевшая и просто заинтересованная сторона; никто не может быть обвинен в преступлении, по поводу которого в момент его совершения еще не был сформулирован состав преступления и соответствующее ему наказание, а таких составов, как «Подготовка военного нападения» и «Преступления против человечности», мир еще не знал. Не знал таких слов, делами-то его удивить трудно.

Католическая церковь на конференции в Фульде тоже выразила неудовольствие «особенной формой права», приведшей к излишне суровым приговорам и «множественным проявлениям несправедливости» в последующем процессе денацификации, отрицательно сказавшейся на «морали нации». «Какая власть была, той ён и подчинялся» – эту жалостливую формулу моей тещи можно было применить не только к их деревенскому старосте, получившему червонец за сотрудничество с немцами, но и ко множеству самих немцев.

Я помню, как меня возмущало, когда уже в семидесятые годы немецкие юристы называли Нюрнбергский процесс местью победителей: а чего бы вы хотели – отпустить их на все четыре стороны?! Чем еще могла закончиться такая кошмарная война?! Глас народа в ту пору и не прятался за юридические ухищрения, Твардовский прямо и торжественно называл нашу месть священной: «И мы тревожим чуждый кров священной мести ради». Но в знаменитом фильме Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс» адвокат немецких юристов, приговоренных к пожизненному заключению, предлагает пари, что из-за противостояния США и СССР все подсудимые скоро окажутся на свободе.