Лев Успенский - Хорошо или правильно (Культура речи) Страница 3

Механическое изучение (зазубривание) правил грамматики (орфографии прежде всего) неизбежно вызывает пассивное сопротивление со стороны школьников.

Заставьте, не подвергая выяснению причин, вызвавших их к жизни, группу людей заучить ряд каких угодно произвольных правил: «В городе Л. в трамвай полагается входить с передней, выходить — с задней площадки, и наоборот, в городе В. входят с задней, выходят — с передней. А в городе Т…» Запомнить все это будет довольно трудно.

Объясните: в тех городах, где билеты получает вожатый, входят мимо него — спереди. Где эта забота возложена на кондуктора, вход установлен мимо него — сзади; запомнить это не составит ни малейшего труда.

Это — общее положение: легче запомнить то, что логически обосновано действительно и наглядно вытекает из некоторых законосообразностей, чем груду условных запретов и разрешений. К сожалению, у нас об этом часто забывают.

Как весьма справедливо заметил когда-то известный советский языковед А. Пешковский, из всех человеческих «институтов» едва ли не один только язык устроен так, что идеал его совершенства говорящие на нем полагают не в будущем, как идеал совершенства общественного устройства, науки, нравственности, а, наоборот, в прошлом.

Люди каждого поколения считают, что лучше всего, правильнее всего говорили и писали во дни их детства и юности, так, как учили их родители.

Получается, что нет правильнее языка предыдущего поколения. Сами мы-де говорим более или менее сносно, поскольку ориентируемся на этот язык. Следующее же за нами человечество говорит (на всех языках) плохо: ведь оно говорит и пишет не так, как писали наши отцы, учившие нас!

Конечно, это заблуждение: язык развивается так же, как и все другие общественные явления, — прогрессивно, двигаясь вперед. И впрямь: наш язык начала XIX века был, несомненно, более развитым, нежели в начале века XVIII.

К концу столетия, испытав воздействие всей великой литературы нашей, от Пушкина до Чехова, он стал еще мощнее, еще богаче выразительными средствами. Прогресс науки и техники, в свою очередь, обогатил его лексически: во дни Пушкина мы не знали и не могли знать слов, подобных словам «дизель», «икс-лучи», «жаккардовский станок», да даже «трамвай» или «автомобиль».

Правда, замечание Пешковского относилось скорее к устной и разговорной речи и лишь затем могло быть распространено на речь письменную. Но у многих из нас, даже когда мы судим о ней, и в частности о том, как ее преподают нашим детям в школе, срабатывает «комплекс Пешковского»: нас раздражает, что «простейшую русскую грамоту» детям нашим порой преподают не совсем так, как преподавали ее нам.

Но вернемся к главной теме — к процессу обучения младшего поколения речи устной, говорению, в смысле владения живым устным монологом и диалогом.

А необходимо ли это?

Нам известно: обучение письменной речи заставляет и ученика и учителя затратить немало усилий, начиная с 6-, 7-, 8-летнего возраста, когда для них наступает «время букваря и прописи».

Это понятно: «письмо» — занятие искусственное; человек сознательно придумал его, так же как придумал он колесо и рычаг, лук и стрелы, топор и лодку. Поэтому, чтобы овладеть им, он должен каждый раз заново учиться.

А ведь для того чтобы ребенок начал говорить, особых усилий со стороны окружающих не требуется. Подумайте сами, не странно ли? Едва минул год с тех пор, как он начал жить, едва только «он» или «она» навострились кое-как ковылять по комнате, вы уже разводите счастливо руками: «Алешеньке только годик, а он — представьте — уже говорит „мама“!» — или огорчаетесь «Светочка уже произносит десять слов, а наша Дашенька молчит как немая!»

Я не слыхивал, чтобы мамы-папы горевали: «Удивительно: Севке седьмой пошел, а он еще не читает и не пишет!» Скорее слышишь обратное: «Чудо чудное: Витьке только семь, и каким-то образом он уже научился вывески читать. Оказывается, ему буквы на кубиках старшая, Танька, показала! Теперь идет и вопит: „Гастроном! Сосисочная!“ И еще спрашивает: „А почему „Сочная“ должна „Сосать“?“ Даже — неудобно!»

Попытайтесь годовалому дитяти «показать звуки» на своих губах. Он будет страшно веселиться, но ему и в голову не придет «сложить из этих звуков» слово.

Странно? Да ничуть! Естественный закон развития речи для каждого человека. Письменной речи, как правило, надо обучать. Устной речью мы, как правило, активно овладеваем сами. Нет, это не нечто само собой ясное: ведь обе эти способности одинаково не принадлежат к тем, которые человек осваивает инстинктивно.

Не надо науки, чтобы однодневный крошка прильну л к груди матери и начал сосать ее молоко. Даже в семьях, где оба родителя не способны ходить, дитя в возрасте около года сначала начинает становиться на ножки, потом движется, держась за что-либо, и наконец, либо шаг за шагом, а то и одним рывком, начинает ходить.

С языком — иначе. Хорошо и достоверно известно, что для возникновения в человеке потребности речи и для овладения ею нет надобности в его принудительном обучении, но совершенно необходим постоянно действующий пример окружающих. Нужна языковая атмосфера. Нечто вроде языкового поля, наподобие тех магнитных или гравитационных полей, какие существуют в природе. Можно вспомнить (так сказать, «с обратным знаком») пресловутый «опыт фараона Псамметиха», который, наглухо изолировав от общения с внешним миром двух детей, ожидал, на каком языке они заговорят сами по себе. «Дети» Геродотова Псамметиха заговорили по-фригийски.

Это, конечно, выдумка. Глухие дети непременно становятся немыми, если их специально не обучают. Они видят говорящих, но не понимают, для чего те так странно двигают губами. Таких детей, увы, десятки и сотни тысяч в мире, и сами по себе они никогда не становятся говорящими. Их должны обучать опытные и самоотверженные люди.

Вот в «Ленинградской правде» от 6 июля 1975 года говорится:

«У дефектологов свой набор средств, с помощью которых разрушается немой мир вокруг детей. Но главное… безграничное терпенье… Изо дня в день, без конца повторяют и повторяют они уроки, слова, понятия, напряженно вслушиваются сначала в неразборчивый лепет, а потом в ясно и четко произносимые фразы… Что для них главное?.. Пробить в изоляции глухого от… говорящих брешь, установить для него… не прямой, а обходный — путь к общению с нами».

Для нормального, слышащего ребенка обходных путей не нужно создавать. С первых дней жизни, еще немой, он уже слышит речь окружающих. Он погружен в атмосферу языка. Он «взвешен» в ней еще до того, как научится говорить сам. И вот тут уже можно сказать твердо то, доказательству чего будет посвящена вся остальная моя книга: существует почти прямая зависимость между качеством будущей речи вновь обучающегося говорить юного существа и напряженностью (а также качеством!) того самого речевого поля, в которое он включен с первых месяцев своей жизни.

Биологи в наши дни открыли любопытное явление: существо, которое первым попадает в поле зрения новорожденного животного, занимает в его сознании место матери и остается в этом положении неопределенно долго, — так существенны первые, почти еще бессознательные впечатления!

Известно и другое: ребенок, выросший без общения с людьми («феномен Маугли») до пяти-шести лет, оказывается в дальнейшем уже совершенно неспособным к овладению членораздельной речью.

Вот почему тот, кто хочет всерьез ставить вопрос о будущей культуре речи человека, еще только вступающего в жизнь, должен раз навсегда понять: эта «будущая культура» тысячью нитей связана с «настоящей речевой культурой» его старшего окружения. Семьи в первую очередь.

Я уже упоминал пример М. Горького, до старости сохранившего «окающий» акцент своих родичей-нижегородцев. Говорят, В. Маяковский, живший в раннем детстве в Кутаиси, в минуты волнения начинал «говорить с кавказским акцентом». Волнение, очевидно, снимало власть сознания и освобождало подсознательные впечатления далекого прошлого.

Приведу я тут, чтобы доказать, что это явление очень древнее, свидетельство известного церковника и крупного политика XVII века Симеона Полоцкого. Архипастырь этот, извиняя крестьян тех дней в дурной привычке сквернословия, писал, что она «неудивительна». «Чего дивиться, — так примерно выражался он, — если народится пискленок (цыпленок) да ползает у батьки с маткой вокруг ног по земляному полу, да только и слышит, как они друг другу выкрикивают грубые слова? Так и он сам, подрастет, тем же и откликнется!» Я не привожу высказывание Полоцкого дословно: иереи в XVII веке не стеснялись крепких выражений. Но смысл его рассказа понятен…

Надо, пожалуй, еще раз повторить: рассуждая в дальнейшем о речи и ее культуре, я буду иметь в виду семьи рабочих или интеллигенции и нормального, «обычного» ребенка из таких семей.