Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации Страница 3

П. И. Бартенев со слов В. П. Горчакова: «Пушкин, вышедши из Лицея, очутился в таком положении, в каком часто находятся молодые люди, возвращающиеся под родительский кров из богатых и роскошных учебных заведений; тут еще примешивалась мелочная скупость отца, которая только раздражала Пушкина. Иногда он довольно зло и оригинально издевался над нею. Однажды ему случилось кататься на лодке, в обществе, в котором находился и Сергей Львович. Погода стояла тихая, а вода была так прозрачна, что виднелось самое дно. Пушкин вынул несколько золотых монет, и одну за другой стал бросать в воду, любуясь падением и отражением их в чистой влаге».

А. И. Тургенев — кн. П. А. Вяземскому, 28 августа 1818 г.: «Пушкин здесь — весь исшалился …»

А. И. Тургенев — кн. Вяземскому, 26 августа 1819 г.: «Из Царского села свез я ночью в Павловское Пушкина. Мы разбудили Жуковского. Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра…»

А. И. Тургенев — кн. Вяземскому, 25 февраля 1820 г.: «Пушкин почти кончил свою поэму… Теперь его знают только по мелким стихам и по крупным шалостям».

Из воспоминаний А. М. Фадеева: «В Екатеринославе (1820 г. — В. К.) Пушкин, конечно, познакомился с губернатором, который однажды пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы… Это было летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился Пушкин, и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья».

Д-р Е. П. Рудыковский. Встреча с Пушкиным (1820):

«По прибытии генерала в город (Н. Н. Раевского с семьей и Пушкиным в Горячеводск. — В. К.), тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен, на дворе, с хохотом что-то писал, но я ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту.

На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц., который был при минеральных водах.

— Вы лейб-медик? Приехали с генералом Раевским?

— Последнее справедливо, но я не лейб-медик.

— Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия.

Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны — две дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин.

Насилу я убедил коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку».

В Кишиневе — из воспоминаний М. М. Попова (чиновника III отделения): «Пушкин не изменился и на Юге: был по-прежнему умен, ветрен, насмешлив и беспрестанно впадал в проступки, как ребенок. Старик Инзов любил его, но жаловался, что ему с этим шалуном столько же хлопот, сколько забот по службе».

Из воспоминаний И. П. Липранди: «…Армянин, коллежский советник Артемий Макарович Худобашев, …человек лет за 50, чрезвычайно маленького роста, как-то переломленный на бок, с необыкновенно огромным носом, гнусивший и беспощадно ломавший любимый им французский язык… в „Черной шали“ Пушкина принял на свой счет „армянина“. Шутники подтвердили это, и он давал понимать, что он действительно кого-то отбил у Пушкина. Этот, узнав, не давал ему покоя и, как только увидит Худобашева (что случалось очень часто), начинал читать „Черную шаль“. Ссора и неудовольствие между ними обыкновенно оканчивались смехом и примирением, которое завершалось тем, что Пушкин бросал Худобашева на диван и садился на него верхом (один из любимых тогда приемов Пушкина с некоторыми и другими), приговаривая: „Не отбивай у меня гречанок!“ Это нравилось Худобашеву, воображавшему, что он может быть соперником».

Из воспоминаний П. В. Дыдицкой: «Пушкин был… добрый, хороших правил, а только шалун».

Из воспоминаний Е. Ф. Тепляковой: «Какая-то молдавская барыня любила снимать свои башмаки, садясь на широкий молдавский диван. Пушкин подметил эту склонность барыни и стащил однажды ее башмаки, вытащив их тростью. Когда нужно было встать, то барыня, не найдя башмаков и не желая поставить себя в неловкое положение, прошлась в чулках до дверей, где Пушкин возвратил ботинки по принадлежности, извиняясь в нечаянно совершенном поступке».

Из воспоминаний И. П. Липранди: «Попугая, в стоявшей клетке, на балконе Инзова, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову. В день Пасхи 1821 года преосвященный Дмитрий Сулима был у генерала; в зале был накрыт стол; благословив закуску, Дмитрий вышел на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Дмитрий подошел к клетке и что-то произнес попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил преосвященного, то с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим сказал Пушкину: „Какой ты шалун! Преосвященный догадался, что это твой урок“. Тем все и кончилось».

III

С Юга началась пушкинская переписка, и Пушкин быстро сообразил, что куда забавнее дурачить не только друзей, но и публику: если обычная проказа смешила несколько человек и становилась достоянием узкого круга, то литературные проказы печатью утысячерялись, а, главное, давали ему возможность веселиться, наблюдая за реакцией на них «из-за угла». Пушкин становится литературным проказником. То он мистифицирует А. А. Бестужева и Ф. В. Булгарина, а через них — читателей (см. главу «Искать ли женщину?»), заставляя их гадать по поводу адресатов его южной любовной лирики; то нагнетает в письмах всем подряд сомнения в возможности преодолеть цензуру «ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ», с этой точки зрения — совершенно невинным (см. главу «Миф о пушкинском демоне»), продолжив этот розыгрыш и в письмах из Михайловского, вплоть до момента пересылки в Петербург Первой главы романа. И все это — на фоне грандиозной онегинской мистификации, которую он разворачивает, начиная с пересылки брату рисунка к задуманной эпиграмме («Вот перешед чрез мост Кокушкин…» ; см. главу «Кто написал „ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА“»). Одновременно, в надежде вырваться из ссылки, он мистифицирует родных, друзей, рижского хирурга и самого императора «аневризмом», который якобы держит его на грани жизни и смерти, а в переписке с А. Н. Вульфом обсуждает возможность сбежать из страны, шифруя тему побега «покупкой коляски» — и т. д. и т. п.

Он постоянно должен кого-то разыгрывать, и если нет под рукой адресата для литературного розыгрыша, он возвращается к натуральным — и в 1820-е, и даже уже и в 1830-е годы, после женитьбы.

Из воспоминаний М. И. Осиповой о времени ссылки в Михайловское (в передаче М. И. Семевского): «Каждый день, в часу третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского… Приходил, бывало, и пешком, доберется к дому тогда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он влезет в окно… Что? Ну, уж, батюшка, в какое окно влезал, не могу указать ; мало ли окон-то? Он, кажется, во все перелазил …»

П. В. Анненков (из книги «Материалы для биографии А. С. Пушкина»): «Московская его жизнь (речь идет о второй половине 1820-х — В. К.)… была рядом забав и вместе рядом торжеств».

Из воспоминаний М. М. Попова: «…Пушкин… был первым поэтом своего времени и первым шалуном».

Из воспоминаний о вечерах в салоне княгини Зинаиды Волконской (Л. Н. Обер, «Мое знакомство с Пушкиным»): «На этих вечерах любимою забавой молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что будет изображать „скалу в пустыне“. Мы все были в недоумении от такого: живой остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к „скале“, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц».