Наталья Иванова - Либерализм: взгляд из литературы Страница 31

Прежде всего хочу сделать комплимент журналу «Знамя». Прочел недавно напечатанные там «Дикополь» и «Быть Босхом», которые меня приятно удивили. Но будьте осторожны: печатая такие вещи, вы поднимаете планку, и очень многое, в том числе и в вашем журнале, оказывается ниже нее.

Чтобы критиковать Донцову и К°, большого ума не надо, вопрос в другом: предлагает ли убедительную альтернативу Донцовой то, что числится сейчас по ведомству серьезной литературы и публикуется в таких уважаемых журналах, как «Знамя». Не слишком ли много и там того же скольжения по поверхности, той же псевдожизни (разве что срезы жизни берутся другие)? Судя по тому, что здесь говорилось, серьезные литераторы так не думают. Они недовольны дешевой дамской литературой, равно как и читательским народом, который весь переключился на эту литературу, а то и вовсе на сканворды, но сами они, серьезные литераторы, конечно, безупречны. Нет ли здесь опасного заблуждения?

К какому читателю обращается сегодня серьезная литература и с каким посланием? Я не думаю, конечно, что читатель, открывающий свежий журнал или новую книгу, обязательно ищет на их страницах разрешения или хотя бы продолжения спора либерализма с антилиберализмом. Однако я не уверен и в том, что за пределами этого спора остается так уж много интересного. Потому что отношение к либерализму – это очень важная часть нашей сегодняшней картины мира, непрерывно меняющейся. Так какие же новые штрихи вносит в эту картину пишущий народ, обращаясь к народу читающему?

Две вещи удивляют меня, когда я задумываюсь над этим вопросом, когда читаю современную литературу или принимаю участие в обсуждениях, подобных сегодняшнему. Во-первых, это твердая убежденность в понимании истинной цены либерализма – идет ли речь о его одобрении или, напротив, отрицании. А во-вторых – явный и нарастающий перевес антилиберальных симпатий. Скажу сначала о втором.

Когда я слушал А. Курчаткина, опасающегося новой революции, мне вспомнились слова М. О. Гершензона в «Вехах» о том, что надо бояться народа «пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Я бы с удовольствием подписался и под тем, что писал сто лет назад Гершензон, и под тем, что сказал сегодня Курчаткин, – мне тоже не нужна еще одна «пролетарская» революция.

Но я пока воздерживаюсь ставить свою подпись и все жду, что же мне предложат взамен либерализма, – как мне кажется, эта альтернатива не была обозначена. А альтернативы, о которых я знаю: альтернатива Ленина, клеймившего «бесхарактерность и подлость либерализма»; или альтернатива Муссолини, разъяснявшего, что «либерализм отрицает государство в интересах индивида; фашизм снова утверждает государство как истинную реальность индивида», – не кажутся мне настоящими альтернативами. Для себя я давно уже понял, что все эти «закручивания гаек», в той или иной форме обычно противопоставляемые либерализму, – пустые хлопоты. Никаких проблем они не решают, а приход очередной «сильной руки» приводит обычно совсем не к тем – далеко не тем – результатам, на какие рассчитывают некоторые критики либерализма.

И я не могу понять, почему даже среди нескольких десятков человек, собравшихся в этом зале: писателей, журналистов, социологов, издателей, вообще представителей нашей, простите за выражение, «интеллектуальной элиты», – так мало тех, кого настораживает трагический опыт воинствующего антилиберализма. Разве вы забыли, что создание духовной атмосферы, подготовившей приход нацизма в Германии, было во многом делом рук высоколобых интеллектуалов, настаивавших на несовместимости либерализма с германской традицией и «прусской идеей»? «В Германии есть ненавистные и обесславленные принципы, но презрение в Германии вызывает только либерализм», – утверждал Шпенглер. Эта истина сгодилась в 1933 году, но вот уже больше полувека Германия живет в условиях экономического и политического либерализма и, кажется, не так уж от этого страдает. Зато у нас все чаще вспоминают о российской традиции и «русской идее», якобы не приемлющих ничего либерального. Самостоятельность ли мысли к этому подталкивает или тот же соглашательский инстинкт, который ведет Донцову к заранее любящему ее читателю?

Денис Драгунский полагает, что либерализм – вещь временная. Сейчас многие хоронят российский либерализм, как мне кажется, с излишней поспешностью. Тот же Муссолини, помнится, утверждал не без самодовольства, что «ныне либерализму остается лишь закрыть двери своих пустынных храмов». Но двери храмов европейского либерализма по-прежнему открыты, в том числе и на Апеннинском полуострове. Чем же объяснить такое упрямое самодовольство наших антилибералов?

Отчасти, я думаю, ответ на этот вопрос содержался в выступлении И. Кормильцева, заметившего, что антилиберальный проект в России существует не сам по себе, а вписан в мировой антилиберальный проект. Не в смысле, конечно, мирового заговора (я не очень понял его намек на «криптоидеологию»), а в том смысле, что в мире у антилиберального проекта очень много естественных сторонников. Как демограф, я это очень хорошо понимаю.

Четыре пятых населения сегодняшнего мира – представители допромышленных или раннепромышленных, слабо урбанизированных обществ. Естественная для них картина социального мира – сужающаяся кверху пирамида, изначально построенная по единому замыслу. На ее вершине сидит «первое лицо»: Бог, помазанник Божий, местный начальник – и управляет всем из единого центра. В этом мире либерализм как мировоззрение либо вовсе отсутствует, либо очень слаб. В эпоху глобальной модернизации, угрожающей самому существованию извечной незыблемой социальной пирамиды, антилиберальный дискурс становится стержнем, вокруг которого объединяются все традиционалистские, контрмодернизационные силы.

Либерализм же соответствует картине мира промышленных, городских, конкурентных обществ. Этот мир растет снизу вверх, как лес, управлять им из одного центра нельзя в принципе, он для этого слишком сложен. У старых, испытанных и, безусловно, имеющих большие заслуги перед историей социальных механизмов (их продолжают отстаивать противники либерализма) просто нет той степени разнообразия, которая позволяет управлять этим намного усложнившимся миром. Отсюда и круг либеральных идей, переносящих центр тяжести с механизмов централизованного управления на более эффективные в новых условиях механизмы социальной самоорганизации.

Но пока таких «сложных» обществ на Земле не так уж много, и они все явственнее оказываются в положении обороняющегося меньшинства. Конечно, мировая динамика противоречива. Во многих традиционных, «долиберальных» обществах нарастают модернизационные перемены, в них появляются основания для своего собственного либерализма, так что его глобальное будущее уже не кажется столь безнадежным. Только вот когда его семена прорастут по всему миру? Если либеральная картина мира не вполне вызрела даже в России, когда же придет ее черед в Китае, или в Индии, или в Африке? Пока мировая статистика явно не в пользу либерализма, почему бы не переметнуться на сторону большинства? И нельзя исключать то, что «перевес антилиберальных симпатий» почти в любой аудитории есть просто отражение этой самой мировой статистики. Тут уж ничего не поделаешь.

Но остается второе недоумение. Меня, как я уже сказал, очень смущает чрезмерная определенность некоторых, в том числе и здесь прозвучавших, высказываний. Что стоящего может сказать читателю писатель, который точно знает, что либерализм – это хорошо? Или наоборот – плохо? Если бы вопрос был простым, он давно был бы решен и перестал мучить наше общество. А коль скоро этого не происходит, значит, есть там какая-то глубина, до которой надо дойти. Глубокая же мысль, как было однажды сказано, это такая мысль, противоположная которой – тоже глубокая. А если ты, критикуя противоположную точку зрения, не видишь в ней никакой глубины, ничего, кроме объекта для высокомерного поношения и язвительных насмешек, то будь уверен: и твоя точка зрения – не более чем банальность.

Александр Мелихов:

«Хотелось бы выявить чарующий потенциал слова

„либерализм“» .

Литература и либеральный проект? Мне кажется, что ни один крупный писатель никогда не был увлечен никаким практическим проектом. Крупные писатели всегда увлекались утопиями: монархической, теократической, крестьянской. Или, скажем, отказывались вообще от мысли о возможности какой бы то ни было гармонии мира. Так или иначе, их всегда увлекала какая-нибудь тотальная греза, которая давала бы ответы на все вопросы бытия, в том числе и глубоко пессимистические, но честные. Мне кажется, что людей чарует только греза. И писатели, как творцы грез, являют собой просто человека в чистом виде, которого от животного отличает способность относиться к плодам своей фантазии гораздо более серьезно, чем к реальным предметам.