Наталья Иванова - Либерализм: взгляд из литературы Страница 39

Я понимаю, меня можно переспросить, поправить, сбить: а разве консерватизм, полноценный, сообразный консерватизм не произрастает на почве уважения к закону, к праву и тому подобных вещей? Я сразу соглашусь… и продолжу.

Во-вторых, слово «консерватор» в России никогда и не соответствовало своему содержанию. У здешних консерваторов всегда хотелось спросить, как спросил в давней своей статье Денис Драгунский: «А что вы, собственно, хотите консервировать? Хранить и лелеять?» Мне кажется, что в обществе, где возможны такие словосочетания, как «гнилой либерал» и «отмороженный консерватор», с той и другой традицией дело обстоит странно, вывернуто.

В-третьих, к всегдашней сильной антилиберальной традиции в российском обществе прибавилось общее мировое наступление на либеральные ценности – это очевидно. Почему такое происходит? Не знаю… Могу (рискну) предположить, что это связано с поражением (извините) революции. Впрочем, и поражение-то какое-то удивительное. Где же я читал… в какой-то газете давным-давно, в 1989 году, да, в те поры: там описывали парижский спектакль в ознаменование двухсотлетия Великой французской революции. Режиссер и артисты попросту инсценировали процесс над Марией-Антуанеттой. Зрители смотрели, слушали, а в конце спектакля голосовали: казнить королеву или нет. Какие-то шарики бросали в урну, черные, белые. Словом, накидали больше белых шаров, чем черных. Обозреватель, отнюдь не сочувствующий якобинцам в частности, революционерам вообще, с восторгом писал, что вот, мол, как отозвались парижские зрители на юбилей резни и безобразия, именуемых революцией. В полемическом зашоре он даже не заметил, что само по себе это голосование – уже неоспоримая, навек закрепленная победа революции. Ни у кого из зрителей даже мысли не шевельнулось, что это само по себе кощунственно – решать, виновна королева или нет. Судить помазанницу Божию. Все, привет, значит, революция победила.

И проиграла. Хочет того современный либерал или нет, но он – наследник революции. Не какой-то конкретной революции, а вообще революции или, если угодно, всех революций. Было много революции – будет много реставрации. Простейший закон: отогнутая в одну сторону палка, будучи отпущена, со свистом разогнется в другую. Иное дело, что в России эта реставрация приняла парадоксальные революционные формы. Я не знаю, почему так произошло. Может, это вообще свойство нашей страны – незамечаемые парадоксы. Ну, что-нибудь из быта: до чего же в России любят такой праздник, как Старый Новый год. Любят именно за сочетание несочетаемого – он старый, но он же и новый. Здорово!

Вот и все, что происходило в России с августа 1991-го, было таким Старым Новым годом, сочетанием несочетаемого, революции под видом реставрации. Чем-то эта общественно-политическая, эта социально-психологическая ситуация напоминала ситуацию первой буржуазной революции в Англии, когда «железнобокие» Кромвеля ни в коем случае не ощущали себя революционерами, напротив, суровыми традиционалистами, самыми что ни на есть консерваторами. В России все было еще хитрее, еще запутаннее. Вряд ли умнейшие и активнейшие деятели августа 1991-го не понимали: то, что они делают, – революция; но никто (за исключением Валерии Новодворской) на собственной революционности не настаивал. Настаивали на возрождении России, армии, флота, церкви, духовности – словом, настаивали на собственной консервативности. Ну и настояли в конце концов.

Ох, простите, я залез совершенно не в свою область, впрочем, какая область у литературного критика – своя? Мне положено о литературе. Но вы же сами ответили на свои литературные вопросы: в чем причина нынешней антилиберальной волны в российской словесности (и не только словесности!)? Разочарование? Конечно! Это самое разочарование вполне укладывается в закон «отогнутой палки» – патентую… Когда происходят резкие общественные изменения, сколько надежд сразу у всех рождается! Даже у тех, кто в детстве-отрочестве-юности прочел «Девяносто третий год» – «Мудрость чудака» – «Боги жаждут», даже у них в пору победоносной революции (а что это было в 1991, как не революционная победа?) рождается дикая, ни с чем не сообразная надежда: теперь все будет по-другому, теперь все будет по-хорошему.

А получается не то что по-прежнему, но не по-хорошему, по-сложному, по-запутанному, по непривычно, обидно новому. Как тут не появиться консерватизму, бытовому, житейскому, естественному после каждой ревволны? Тем паче что консерватизм этот подпитывается со всех сторон! Даже реформаторы клянутся в собственной традиционности, ну и как же тут не утвердиться неоконсерватизму?

Поколенческое противостояние? Разумеется! Отцы ели виноград прав человека, демократии, либеральных ценностей, значит, мы хлопнем пива истинных почвокорневых традиций. Здесь опять-таки некая сложность с терминами. Что такое неоконсерваторы? Что они хотят законсервировать? Позднесоветское общество? Но это странное, извращенное желание для консерватора. Истинно русское, православное общество? Но для того чтобы его восстановить, такую надо проделать архиреволюционную работу… Мне, по крайней мере, так кажется.

(Если говорить о неоконсерваторах в их позднесоветском изводе, то штука здесь состоит в том, что многие из этих неоконсерваторов очень молодые люди. Они выросли в окаянном, трансформирующемся обществе и просто не могут себе представить, что какие-то вещи отсутствовали в благословенном консервативном советском обществе. Они свыклись с чем-то и не в состоянии себе представить, что этого чего-то может не быть. Пива, например. Табличка «Пива нет». Пей ситро.)

Извините, опять занесло… Компрометация либеральных идей? Да! И в идейном плане это, может быть, самое главное, самое закономерное, самое парадоксальное и непреодолимое. Ее и не могло не произойти в обществе, отвергающем революцию, разоблачающем революцию, отталкивающемся от революции. Парадокс в том, что в этом самом обществе как раз и происходила революция! Еще один парадокс в том, что неоконсерваторы в немалом своем числе как раз и обращаются к тому обществу, что было создано революцией, – к позднесоветскому обществу. Но для распутывания этих парадоксов моих знаний положительно не хватает.

2. Между вашим утверждением и вопросом есть некое зияние, некая нестыковочка. Вы пишете: «…наступила пауза, период деидеологизации». И добавляете: «Почему возникло новое идеологическое размежевание?» Но в «паузе, периоде деидеологизации» нет никакого «идеологического размежевания» – ни нового, ни старого. Если бы вы спросили, окончился ли период деидеологизации, возникло ли новое идеологическое противостояние? – вот тогда бы я призадумался и ответил: наверное, нет. Наверное, не возникло. Может быть, оно не возникло из-за фактической победы неославянофилов при формальной победе неозападников. Современный неославянофил вполне может а la Яков Маякин из великой повести Горького, хмыкнув в бороду, ответить на выхрипнутое признание неозападника: «Ваша взяла!» – «Так ить, всегда возьмет!» Сколько бы ни было великолепных словесных, риторических побед над неославянофилами, верх взяли именно они, хотя формально (повторюсь) неозападники награждены всеми атрибутами победителя. О чем тогда спорить, как размежевываться?

3. Не понимаю вопроса. Просто не понимаю. Что такое «радикальный проект»? Кто его составляет? Дмитрий Пригов, Владимир Сорокин, Виктор Ерофеев, Эдуард Лимонов, Илья Стогоff? Кто составляет «консервативный проект»? Валентин Распутин, Александр Проханов, Павел Крусанов, Хольм ван Зайчик? Это – размежевание? Или я неправильно вас понял, неправильно «размежевал». Но ответить, пожалуй, придется: я никак не оцениваю результаты тех или иных литературных проектов, поскольку в литературных вопросах я – номиналист. Мне важен один писатель, одна его работа, роман, повесть. Я оцениваю не проекты, а одного-единственного писателя и один-единственный его текст. Вкусовщина, что поделаешь! Нравится «Лошадиный суп» Сорокина и его же «Машина» и не нравится его «Лед». Нравится «Евразийская симфония» Хольма ван Зайчика и не нравится «Укус ангела» Крусанова. Почему? Для этого надобно писать (в каждом отдельном случае) статьи. Другое дело, если речь пойдет о массовой литературе. Вот здесь то, что можно назвать «консервативным проектом», в самом деле побеждает. «Либералы» и «радикалы» в массовой российской литературе не приживаются, за исключением разве что Б. Акунина, да и тот… В массовой российской литературе (сколько я могу судить) – воздух для «отмороженных консерваторов». Все то же: слабость либеральной традиции в России.

4. Снова не понимаю вопроса, но безоглядно и нагло на него отвечаю. По-моему, единое поле действия литературной критики существует – это литература. Описать его я не решусь по понятной, право же, причине.

Евгений Ермолин:

1. Свобода в России с ее рисками и тревогой потеряла прелесть новизны, приелась. Сегодня она почти никому не нужна. Вот в чем, я думаю, дело. Свобода как ценность, как практика, как выбор не имеет кредита ни у российских элит, ни у массы. Они не понимают ее ценности, а часто видят в ней что-то опасное и вредное. Свободе люди стали предпочитать иллюзии «покоя», «стабильности», «сильного государства», «управляемой демократии», «справедливости»… Они стали жить зажиточнее и благополучнее, но это не научило их любить свободу именно и только за то, что она есть.

Когда общество духовно деградировало, впало в детскую бессознательность и безответственность, погрузилось в инфантильные грезы, – попутно выродились и представления о либерализме и консерватизме. Либерал воспринимается теперь как космополит, эгоист, гедонист и попуститель. Консерватор же истолкован как этатист, ура-патриот и неосоветский реваншист. Ничуть не удивительно, что такое настроение пришло и в критику, в литературную журналистику.