Анатолий Демин - Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения Страница 5

Наконец, еще одна деталь: «Богъ ветромъ великимъ разрушити столпъ повеле». Значение этого ветра выявляется на фоне других ветров в летописи. Упоминаемые летописные бурные ветры обычно полностью разрушали или полностью выводили из строя даже крепкие объекты их воздействия (ср.: «абье буря въста с ветомъ … корабли смяте, и к берегу приверже, и изби я» – 21–22, под 866 г.; «вывержена будет лодьа ветром великим на землю» – 35, под 912 г.; «и расъсею вы вся останки ваша во вся ветры» – 98, под 986 г.). У вавилонского же столпа сохранился «останокъ его межи Асира и Вавилона» – то есть так велик и прочен был столп, что даже насланный Богом великий ветер не смог полностью разрушить это сооружение. Больше того: «и есть въ высоту и въ ширину локот 5433 локти. В лета многа хранимъ останокъ» – если остаток столпа достигает почти трех километров в высоту и в ширину, то тогда можно предположить, каким же небывало чудовищным представлялся сам вавилонский столп летописцу.

Дополним наш разбор рассказа о вавилонском столпе самым важным для нас нюансом. Обозначение необычной крупности сооружения или иного предмета обычно в летописи было сопряжено с благоприятным отношением летописца к описываемому объекту, но вот вавилонский столп ощущался летописцем, напротив, как н е п р и я т н ы й  о б ъ е к т. Это отрицательное отношение летописца можно заметить по двум деталям, и прежде всего по упоминанию «до небесе»: всё, поднимавшееся «до небесе» или падавшее с неба, входило у летописца в состав неприятных, опасных, тревожащих объектов. Так, зловещи горы «ако до небесе» (находятся где-то «на полунощных странах», «есть же путь до горъ техъ непроходим пропастьми, снегом и лесом», «и в горах тех кличь великъ и говоръ» – 235, под 1096 г.); пугающий столп «до небеси» («явися … огненъ» и при нем «молнья осветиша всю землю и в небеси прогреме в час 1 нощи», а это был ангел, зримый как «огнь полящь» – 284, под 1110 г.). Или: «спаде превеликъ змии отъ небесе, и ужасошася все людье» (214, под 1091 г.).

Кроме того, у вавилонского столпа был даже более явный признак отрицательности: сам «Богъ … разрушити столпъ повеле». У летописца такая деталь, тоже взятая из источников, служила безусловным свидетельством отрицательного характера вавилонского столпа, – ведь Бог в летописи, если уж самолично уничтожал что-то, то только очень плохое (ср.: «мучители дулебов «быша бо объре … умомъ горди, и Богъ потреби я, и помроша вси, и не остася ни единъ» – 12).

Сразу же возникает вопрос, почему в пересказе летописца вавилонский столп предстал в столь неприятном свете? Ведь в источниках летописца экспрессивное, в том числе отрицательное, отношение собственно к столпу не выражалось.

Выскажем следующее предположение: у летописца вавилонский столп стал нехорош оттого, что его породили нехорошие обстоятельства. Перед рассказом помещено знаменательное сообщение: «Сим же, Хамъ и Афетъ, разделивше землю, и жребьи метавше и … никому же преступати въ жребии братень, и живяху кождо въ своеи части» (4–5). Ни в каких известных ныне источниках летописца нет такого подступа к рассказу о вавилонском столпе6.

В качестве заключения рассказа о вавилонском столпе у летописца использовано сообщение о разделе земли уже между потомками братьев.

Показательно, что фразеология этих сообщений («разделити землю», «жити кождо», «преступати» и др.) перекликалась с фразеологией летописных высказываний не о библейских, а о русских междукняжеских территориальных отношениях; ср.: «живяху кождо со своимъ родомъ и на своихъ местехъ» (9); «и разделиста по Днепръ Русьскую землю … и начаста жити мирно и в братолюбьстве» (149, под 1026 г.); «и будете мирно живуще … и тако раздели имъ грады, заповедавъ имъ не преступати предела братня, ни сгонити» (161, под 1054 г.); «преступивше заповедь отню … бе начало выгнанью братню» (182, под 1073 г.); «кождо да держить отчину свою» (256–257, под 1097 г.) и т. д.

Благодаря своеобразной композиции рассказа о вавилонском столпе летописец неявно выразил ощущение незаконности вавилонского сборища: ведь всем «человекомъ на земли» пришлось собраться в одном месте и тем самым кардинально нарушить договор библейских братьев о том, чтобы каждому жить «въ своеи части».

Смысл летописного рассказа оказался нетрадиционным. Ведь в источниках и в книжности времени летописца вавилонское сборище хотя тоже представало «нехорошим», но совсем по другой причине – из-за непослушания людей Богу. Ср. в «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова: «вси вкупе» «прьвее человецы по потопе въ богоборнемь столпотворении» «мечтательным образом хотяще на небо възыти», чтобы спастись от второго потопа, если нашлет его Бог, и «от устрашениа высости помрачаеми пакы»7. Наиболее ясно та же причина была растолкована в «Хронографе 1512 г.»: «Невродъ же, внукъ Хамовъ, сей человекы сътвори отъ Творца отступити … и честь, достойную Богови, яко же подобаеть, на себе въсхоте преложити безумне и съветникъ бысть на стопотворение, яко да съпротивится Богови, аще пакы помыслить навести потопъ роду человечьскому … Множество убо человекъ, послушавше съвета Невродова, здати начаша стлъпъ … суетнаго ихъ труда»8 – вот отчего «нехорошим» (безумным, суетным) явилось вавилонское сборище. В других произведениях, касавшихся истории вавилонского столпа, объяснения были короче либо вовсе отсутствовали, но все равно строители столпа оценивались как суетные и безумные: «роду человеческому … безумиемъ высокое здание наченъшимъ … безумному делу ихъ»9; «и рече Богъ: “Се умножишася человеци, и помысли их суетьни” … Аще бы человекомъ Богъ реклъ на небо столпъ делати, то повелелъ бы самъ Богъ словомъ» (так называемая «Речь философа», вставленная в «Повесть временных лет», 91, под 986 г. «Речь философа» не принадлежала летописцу и бытовала еще до создания древнерусской летописи10).

Летописец усвоил отрицательное отношение к вавилонскому столпу из своих источников, но подменил объяснение: вавилонский столп был неприятен как воплощение нарушения братского договора.

Летописец закончил свое повествование введением нового мотива – сообщением о восстановлении законного порядка в размещении человечества: «и по разделеньи языкъ прияша сынове Симове въсточныя страны, а Хамови сынове – полуденьныя страны, Афетови же сынове прияша западныа страны и полунощныя страны» (5).

«Восстановительный» мотив в большом рассказе, подводившем читателя к истории происхождения славян, имел намеренно вставной характер, так как прерывал логически гладкое движение основного сюжета. Действительно, без сообщения о «сыновех» Сима, Хама, Иафета рассказ о происхождении славян развивался бы без отвлечений в сторону: «И съмеси господь Богъ языкы, и раздели на 70 и на 2 языка, и расъсея по всеи земли… От сихъ же 70 и 2 языку бысть языкъ словенескъ». Вставка о разделении земли уже между потомками братьев, как думается, понадобилась летописцу опять-таки для своеобразного закругления дополнительно введенного сюжета на тему «всё вернулось на круги своя».

Мотив «восстановления справедливости» был выражен с некоторой положительной экспрессией у летописца, судя по его словоупотреблению. Ведь глагол «прияти» в рассказе, по-видимому, имел оттенок торжественности, значительности, важных последствий такого действия: «прияша страны», и в результате этого дележа земли «бысть языкъ словенескъ», «сели суть словене по Дунаеви» и «разидошася по Земле» (5–6). В летописи словосочетание «прияти» какую-либо территорию означало очень важное событие по его последствиям (ср.: «разделиста по Днепръ Русьскую землю. Ярославъ прия сю сторону, а Мъстиславъ – ону, и начаста жити мирно и в братолюбьстве, и уста усобица и мятежь, и бысть тишина велика в земли» – 149, под 1026 г.). «Приятие» имело не только положительный, но иногда и трагический смысл (ср.: «половци же, приимше град, запалиша и́ огнем, и люди разделиша, и ведоша в веже к сердоболем своимъ и сродником своимъ мъного роду христьянска» – 225, под 1093 г.). К «приятию» территорий примыкало «приятие» власти – тоже экспрессивное выражение (ср.: «избью всю братью свою и прииму власть русьскую единъ» – 139, под 1015 г.). Все прочие словосочетания со словом «прияти», как правило, так же были экспрессивными («прияти» месть, казнь, муку, смерть и пр.; «прияти» честь, дары, исцеление и пр.; «прияти» «закон», крещение, устав и т. д.).

Самое примечательное: летописца больше интересовало само нарушение порядка, чем его восстановление, и поэтому о нарушившем братский договор столпотворении летописец рассказал гораздо больше, чем о восстановленном затем порядке деления владений.